Время, вперед!

Маргулиес бормочет нечто неопределенное, сюсюкает, сует какие-то конфеты: "Попробуйте, очень вкусно".

Туда, сюда – бац! Где Маргулиес? Нет Маргулиеса. И след его простыл.

Он – к Корнееву.

Корнеев ничего не слышит, говорит "да, да, да", а у самого глаза с сумасшедшинкой, и нос дергается, и бегает Корнеев по фронту работы с бумажкой и карандашиком в руках, шаги считает, отмеривает…

Капитан сухопутного корабля!..

Со Сметаной и говорить нечего. Сметана только улыбается до ушей и по спине ладонью мажет: "Ты, Семечкин, не волнуйся".

Просто дурак и балда – и больше ничего.

Мося – определенный тип карьериста. Ему бы только попасть в газету, а на остальное плевать. Носится чертом, сверкает глазами, матерится вполголоса, сквозь зубы.

(Между прочим, показательный факт: некоторые десятники на строительстве матерно ругаются. Каленой метлой со строительства таких десятников. Об этом надо написать специальную корреспонденцию; можно даже поднять кампанию, привлечь самые широкие слои общественности, приковать внимание Союза.)

А только отвернешься, все они – и Маргулиес, и Корнеев, и Мося – уже шепчутся за спиной, совещаются. Какая-то тайная дипломатия.

Безобразное отношение к специальному корреспонденту областной газеты.

Ясно, что при таких условиях ни о каких рекордах не может быть и речи.

Да и своевременно ли вообще заниматься рекордами, когда вокруг сплошная буза, матерщина, хвостизм, оппортунизм, наплевательство, слабое руководство?

Надо сходить к Филонову. Пусть обратит внимание.

Филонов, конечно, парень довольно крепкий, но не справляется. Надо прямо сказать – не справляется. С ним необходимо поговорить вплотную, серьезно. Поставить вопрос "на попа": широко и принципиально.

Семечкин отправился к Филонову.

Участок горел, охваченный почти полуденным зноем. Замок портфеля вспыхивал никелевой звездой. Вокруг Семечкина крутился и прыгал зеркальный зайчик. Он то залетал вдаль, то возвращался обратно, как на резинке.

Поворачивая во все стороны непроницаемо-черные очки, Семечкин, хромая, шел по участку.

В черных стеклах мелко и тщательно отражался мир.

Но отражался он как-то зловеще, неодобрительно. Коварно менялись тона.

Солнце виднелось слишком белым; небо – слишком дымчатым; земля неправдоподобно оливковой; тесовые стены контор и будок – фотографически лиловыми; лица и руки людей – палевыми.

Семечкин вдруг возникал то тут, то там – в разных местах, как из-под земли. По дороге он подходил к людям, останавливался возле механизмов, заглядывал в котлованы, щупал длинными пальцами сложенные в штабеля материалы. При этом он издавал неопределенное басовое мычание.

Он закладывал руки за спину, опускал голову и таким образом глубокомысленно стоял, подбивая себя сзади "под жилки" портфелем.

Коленки рефлективно попрыгивали.

Семечкин был в тяжелом и мучительном раздумье.

Вокруг него стоял громадный, сложный, сияющий, трудный мир стройки. И Семечкин никак не мог освоить этот мир, войти в него, полюбить. Мир и Семечкин были несоединимы. Между ними стояла невидимая, но непреодолимая преграда.

Семечкин рассчитывал энергично взять в свои руки мир, все в мире наладить, все устроить, организовать, связаться через областную газету с самыми широкими слоями общественности, – словом, сделать все, что полагается умному, образцовому спецкору-боевику.

А мир не давался.

Мир поворачивался углами. Мир уходил из рук. Миром управляли и владели другие: Маргулиес, Корнеев, Сметана. Даже Мося владел миром…

Умный, ядовитый, неодобрительный Семечкин был враждебен миру.

И так всегда, везде.

В областном центре Семечкин не сработался. Ездил в колхоз – не сработался.

Тогда он отправился сюда. Он искал громких дел и широких масштабов. Ему сначала показалось, что он нашел их здесь.

Но дела показались мелкими, а масштабы не давались в руки.

Семечкин уже ненавидел мир.

Семечкин вошел к Филонову.

Филонов охрип совершенно. Он уже не кричал, не говорил – он только широко разевал красный рот, сверху обросший черными глянцевыми ресничками молодых усиков, рубил наискось кулаками седой от махорки воздух.

Он хватал со стола ведомости и графики и хлопал по ним здоровенной своей ладонью, изрезанной резко-черными линиями. Он в сердцах швырял бумаги обратно на стол. Он вынимал из-за уха огрызок химического карандашика.

Разные люди беспрерывно входили и выходили.

Стучала дверь.

Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.

Пыльные штабеля света, сияющего сахаром, и резкие клетки тени, черной, как уголь, крутились, ломались и рушились в маленькой комнатке ячейки.

Всякую минуту звонил телефон. Бренчал телефонный рычажок. В тяжелую трубку кричали надсаженные голоса.

Телефон был большой, старомодный, дубовый. Он висел на стене, занимая громадное место. Для того чтобы сделать вызов, надо было очень долго и канительно крутить металлическую ручку, из которой в ладонь стрелял трескучий ток.

Семечкин поискал глазами, на что бы присесть. Табуреток в комнате было три, но все они – заняты.

Он пошел к Филонову и стал сзади, прислонясь к стене.