Время смерти

Комната покачнулась, и все поползло у нее перед глазами; покачнулось и наклонилось все в ней самой, что-то оборвалось. Ни одного-единственного слова не сказала она Ивану. Из-за своей проклятой гордости. Вовсе не ради любви к отечеству, нет. Неизвестно, как долго продолжалась судорога этого безмолвного рыдания. Иван молчал, из жалости к ней глядел прямо перед собой. Он не посмотрел на нее, даже когда взволнованно, заикаясь, произнес: «Мама, ты знаешь, я не обожатель матери Юговичей[35]. И сами Юговичи, и им подобные герои никогда не были для меня идеалом. Это ваши с Миленой идеалы. Вспомни, что ты говорила столько лет. Но пожалуйста, пожалуйста, мама, я не хочу запомнить этот вечер по твоим рыданиям». О боже, как он произнес: «Но пожалуйста, пожалуйста, мама…» Он осушил все ее слезы. Осушил этим голосом и этими словами «пожалуйста, мама», в которых выразил всего себя, от своего первого плача, когда акушерка принесла его кормить, до этого «прощай, мама» на железнодорожном вокзале, с подножки вагона, в толпе студентов и учащихся, которых с песней — Иван единственный не пел — поезд увозил в Скопле. И даже тогда, при прощании, тогда, когда сын уезжал на войну, Вукашин его не обнял. Они не обнялись. Они толковали о каком-то будущем, когда поезда будут ходить через все сербские села. Всерьез и увлеченно они рассуждали об этом. Боже, прощались ли так еще когда-либо в войну отец и сын? И она тоже не желала проронить ни слезинки на виду у всех. Улыбалась, махала руками, будто она ему не мать, а любовница. Будто ее сын уезжал не на войну, а на экскурсию.

Через стены и двери слышны часы, приглушенный звон издалека. У нее разорвется сердце. Она считает удары. Одиннадцать часов, а его еще нет. Не будь этих часов, она убежала бы из этого загона, из этого пристанища беженцев, где только и делают, что поносят Пашича, играют в сане и табло, храпят, гадают на кофейной гуще и на картах, готовясь к бегству в Скопле и Салоники. А эти часы — копия тех, что стояли у нее в столовой, нигде не доводилось ей слышать часов с более благозвучным голосом; из-за этих часов она осталась в этом доме, набитом людьми, как загон овцами. Услышав впервые бой этих часов, она подумала, будто грезит, будто вернулась в свой дом. И не захотела перебраться к одному из друзей Вукашина, предлагавшему две комнаты, больший покой и удобства. Она осталась здесь, чтобы слушать эти часы. Свои часы, которые ее мать приобрела у какой-то старой чешской графини в Карлсбаде и которые, по словам Вукашина, в белградской квартире разнесло снарядом.

Игроки из прихожей, переругиваясь, уходили спать. Ворох ореховых листьев покрыл мостовую и цветы. Она не сводила глаз с калитки между желтыми георгинами. Ветер смешивал и размывал шумы. Заглушал шаги на улице. Вукашина не видно из-за стены, движется лишь тулья его шляпы, когда он проходит. Калитка остается неподвижной. Только ветер свистит в георгинах и хризантемах под окном и вокруг дома. Она дождется его, чтобы увидеть своими глазами, прикоснуться к нему; Иван полуслепой, господи, он погибнет первой же ночью. Надо сделать так, чтоб он остался при начальстве. Не обязательно к Мишичу[36]. Но только не в окопы, не в лес, его первой же ночью заколют штыком. Это не протекция. Это справедливость, Вукашин. Какое мне дело до твоей партии и твоих принципов! Преступление — бросить его вот так на верную смерть. Спасай его. Никто не должен погибать без необходимости, несправедливо, жестоко. Это не протекция, Вукашин.

Она до боли прижимала лицо к металлической планке, едва держалась на ногах, но не могла отойти от окна. Смотрела на калитку; там, на улице, должно быть слышно биение ее крови. Качаются хризантемы.

Калитка беззвучно отворилась: он! Сердце у нее подпрыгнуло к горлу. Ступает тихо, крадучись, топчет носками ботинок ореховые листья на мощеной дорожке между георгинами и хризантемами, которые в свете электрических лампочек колышет ветер. Остановился, прислушивается, смотрит на окно. Почему он сегодня так крадется в свой дом?

Она оторвалась от окна и села на постель. Сунула под подушку руку, чтобы вытащить синий шелковый платок для глаз, но отдернула ее. Сегодня она не станет встречать его с платком на глазах. Она легла рядом с письмами, оглохшая от их шелеста. Смотрела.

Он старался войти как можно тише, чтобы не разбудить ее — это самое большее, что он может сегодня для нее сделать. Повесил шляпу и сюртук на вешалку, поставил трость, стал разуваться.

Он не видит меня или ему безразлично, что у меня сегодня нет платка на глазах?

— Зажги свет, Вукашин, — шепнула.

— Ты здесь? — Он тоже говорил шепотом, привыкнув, что в этой комнате шепчутся даже днем.

— Где же мне быть в полночь?

— Я думал, ты на этом вашем концерте в пользу раненых.

— После обеда я не выходила из дому. Пришли письма от детей. Зажги свет и прочитай их.

— Расскажи, о чем они пишут.

— Я не могу тебе пересказать.