Время смерти

Навстречу попадались пожилые мужики, крестьянки и старики, собиравшие на дороге трофеи; они складывали в кучи винтовки и ящики с патронами и перевязочным материалом, рылись в перевернутых фурах. И делали это не спеша, в молчании. Не обращая внимания на него и его спутников.

В селах, где дома зияли темнотой проемов, разбитыми косяками дверей в окружении сгоревших заборов, ни собачьего лая, ни мычания коров, ни петушиного крика, в бездонной тишине судорожно, рывками бежит дорога, раздавленная ужасом ратного побоища. Ничто в мире не содержит в себе такой силы развала и бездумности, как охваченная страхом и чувством мести армия; ничто так не обезображивает землю, как убегающее войско. Кроме тишины, стелющейся перед ним, что для него еще победа?

В канавах, под изгородями лежали и сидели оборванные, грязные австро-венгерские пленные; свое оружие, всем напоказ, они побросали перед собою на дорогу. Когда приближался генерал со своей свитой, солдаты нехотя поднимались, повесив голову и опустив руки, а раненые лишь приоткрывали глаза, и все опять укладывались у изгороди, в сухой бурьян и лебеду.

За спиной, на фронте Третьей армии, разгоралась яростная артиллерийская дуэль; грохот орудий скатывался на затихшие позиции его армии. Остановились Штурм и Степа. Степа особенно опасно. Не могли идти вперед. А он позавчера не решился. Не хватало ему смелости рискнуть во имя великой победы. И Кайафу он лишал возможности завершить подвиг.

— Господин воевода, вот в этом самом садочке вы избавили меня от палок, — тихо, доверительно сказал Драгутин, вплотную подгоняя коня, так что коснулся коленом ноги Мишича.

Мишич молчал, хмурился, ощущая в душе новое незнакомое чувство, в котором не хотел признаваться даже самому себе: впервые к нему обращались, называя воеводой. Причем Драгутин. Может, это и хорошо, что именно Драгутин.

— Верно, Драгутин. Возле вон той сливы, за воронкой, стоял ты, когда я увидал тебя из машины.

— В первой же церкви, какую встретим, должен я поставить свечку за помин души своего командира.

— Того подпоручика, который злобно стегал тебя ремнем?

— Его самого, бедняги. Говорили, погиб на Раяце, три дня назад. От снаряда. Даже в землю опустить ничего не нашлось. А красивый был парень, прости его, господи.

Воевода Мишич похолодел: может быть, и на нем лежит вина за смерть юноши. Сам господь бог не разберет, в скольких смертях он повинен. Виновник и соучастник убиения.

— И от меня, Драгутин, поставь свечку за своего командира, — сказал он и задумался: какие же его распоряжения были ошибочными с тех пор, как он принял командование Первой армией? По какому приказу гибли его солдаты без нужды и необходимости?

Перед глазами у него смешались разбитые фуры, перевернутый автомобиль и три телеги, битком набитые трупами австрийцев. Остановиться бы, присесть в сторонке и вспомнить все бои, которые не нужно было вести.

Впереди затор: крестьянка средних лет с винтовкой за спиной стояла перед толпой растерянных, жалких безоружных австрийцев.

— Вот они вам, эти… вояки, делайте с ними, что хотите, — говорила она, обращаясь к Хаджичу.

— Как же это ты сумела захватить столько швабов? — спросил тот.

— Я их не захватила, господин офицер. Сами вылезли утром откуда-то, нагрянули ко мне во двор и стали ружьями своими грозить, дескать, отведи их в Мионицу. В сербский штаб. Вот этот страховидный чуть разумеет по-нашему. Что мне было делать? Мужик у меня в четырнадцатом полку, если цел еще. А ребята от швабов Побежали на Сувобор, не знаю, живы ли. Свекра моего офицер ихний за два дня до вашего прихода пристрелил из револьвера, точно овцу паршивую уложил. Вот и пришлось мне в Мионицу их вести. Вас увидали, побросали винтовки, так и вышло, будто я их захватила.

— Да ты, сестра, в самом деле их захватила! — весело ответил Хаджич.

— К чему мне их было захватывать, накажи их господь! Убирались бы из Сербии поскорей, глаза б мои их не видели. Нате вам ружьище, мне домой пора.

Женщина положила винтовку в канаву, перелезла через изгородь и полями пошла к селу. Пленные стояли в грязи, таращились на офицеров.

— Пусть убираются к черту! Идут куда знают. Едем дальше, Хаджич, — резко произнес Мишич и пришпорил коня, чтобы поскорее миновать этих людей.

В Мионице они остановились перед корчмой, той, где он принял от генерала Бойовича командование Первой армией. Какие-то пожилые мужики вышли из дома, сбросили шляпы и лохматые шапки, громко и восторженно закричали:

— Слава и честь сербской армии! Да здравствует Живоин Мишич!

Молча он отвечал им воинским приветствием, вспоминая, как шел на скрученных судорогой ногах от автомобиля престолонаследника к порогу корчмы, заполненной штатскими, ругавшими за отступление генерала Бойовича.