Время смерти

А потом вдруг в один из дней лампочка перегорает. Я даже не знаю, день это или ночь, потому что окон в нашей камере нет вовсе. И становится темно. Абсолютно темно. Кто-то кричит, кто-то начинает колотить в железную дверь, требуя, чтобы нам принесли новую лампочку. А я лежу тихо на своем матрасе, свернувшись в клубок, и думаю о том, что лампочка тоже не вынесла одиночества. Ведь ее окружали только грязные серые тела, бессмысленно мечущиеся из угла в угол, а ей, должно быть, хотелось, чтобы кто-то светил ей в ответ.

И вдруг в этой абсолютно черной непроглядной тьме чьи-то руки находят мое горло и стальной хваткой сжимаются на нем. Я начинаю задыхаться, но сил, чтобы вырваться, у меня нет. И я умираю. После этого я проснулся весь в поту, сердце так колотилось, казалось, сейчас лопнет, а еще оно жутко болело. Я долго лежал, глядя в потолок нашей небольшой камеры, и уже не мог уснуть до самого завтрака.

Поначалу я испугался этого сна, а теперь я хотел бы увидеть его снова. Мне не страшно того, что я опять умру в этом сне. Единственное, чего я бы хотел, — это потом не просыпаться. Нет, я вовсе не собираюсь брать на себя последний грех и накладывать на себя руки. Просто мое предчувствие скорой смерти все сильнее, и оно меня уже совсем не пугает. Наоборот, я жду его, как уставший путешественник ждет припоздавший автобус.

Сегодня следователь сказал, что не верит ни одному моему слову. Если до этого меня обвиняли в убийстве Николая, то теперь они считают меня виновным в похищении его сына. С убийством Никитиной они еще не до конца определились, но, очевидно, это вопрос недолгого времени и мне тоже будет предъявлено обвинение. Ну а из слова «суд» образуется только слово «осудить». Слово «оправдать» там никак не получается. Наше государство профессионально умеет уничтожать своих граждан. Всю жизнь мне казалось, что я могу противостоять ему, но нет, вот и меня оно пожирает.

При нашей последней встрече ты сказала, что сильно во мне разочарована, что я не человек, а кусок асфальта. Наверное, ты права. Я не пытаюсь сейчас оправдаться, но хочу, чтобы ты хоть немного меня попыталась понять. Всю жизнь я боролся, точнее, нет, борьба подразумевает наличие правил. Я всю жизнь дрался. В детдоме я дрался, чтобы выжить, потом год это продолжалось в армии. Второй год я тупо мстил за первый, ну и еще за детский дом в придачу. В тот год молодым пришлось очень несладко. После армии пошел работать в милицию. Там тоже надо было драться, и драться без правил, если хочешь пробиться наверх. А потом пришли девяностые. Из людей, которых уважали, мы превратились в непонятно кого, в нищих с пистолетами. В свободное от основной работы время мы порой охраняли тех, кого ловили на этой самой основной работе. Точнее, должны были ловить. Так и жили. Тогда я первый раз почувствовал, что перестал уважать себя. А еще я понял, что всей нашей системе глубоко на нас всех наплевать. Но тогда я был еще молод, я еще мог бороться, мог драться. Я решил уйти из органов. Белоусов подбил меня открыть фирму. Веселое было время. Мы ничего толком не понимали в обуви, но у Николая была тетка, которая работала технологом на обувной фабрике. С ее помощью мы смогли открыть цех. Вначале своих моделей было мало, торговали и привозным. С Николаем по очереди в Турцию за товаром мотались. Постепенно дело пошло, стали производить столько, что уже чужой товар был не нужен. Тогда Николай проявил себя первый раз. Тетке он изначально обещал долю в предприятии, и мы ей платили исправно, правда, все время большую часть денег вкладывали в развитие. А затем, когда вместо первого цеха открыли новый, уже гораздо больше, и оформили новое предприятие, он сделал ее наемным директором. Точнее, не он, а мы. Он предложил, а я не стал спорить. Зарплата у нее была неплохая, но ведь это совсем не то, что совладелец. Не то, что было обещано. Она уже умерла семь лет назад, а мне до сих пор перед ней стыдно. Ты спрашивала, не стыдно ли мне перед Журбиным, что я за него не заступился? Наверное, тоже стыдно. Я не решился спорить с Николаем, когда-то он поступил со мной так же, как поступил со своей теткой, лишив меня доли в производстве и торговой компании. Тогда я первый раз уступил без драки. Точнее, уступил впервые по-крупному. По мелочи уступал уже давно. И Николаю, и многим другим. Ты уже взрослая, но ты все еще веришь, что можно вести дела по-другому, не так, как делаю я. Дочь! Здесь просто нельзя вести дела. Никак. Никакие.

Следователь, который ведет мое дело, изображает из себя этакого представителя закона, стоящего надо мной и такими, как я, и вершащего наши судьбы. На самом деле они все шакалы, всю жизнь бегающие где-то рядом и при первой возможности кусающие нас за ноги. Все до единого ненасытные шакалы. И главное с ними — это не упасть, потому что тогда за ноги они кусать не будут. Тогда они вопьются тебе в горло.