Время повзрослеть

Стеллажи для ружей, рекламные щиты с Трампом, никаких книжных магазинов. Ей приходится везде передвигаться в машине. Она скучает по пешим прогулкам. Поэтому она и набрала вес — потому что не ходит пешком. Она сидит дома весь день, а до кинотеатра сорок пять минут езды. Хотя они вообще не могут позволить себе ходить в кино. Друзей они не завели и чувствуют себя полностью изолированными. Есть только она, ребенок, муж и свекровь. В Нью-Йорке у нее был миллион друзей.

— Ну, зато там красиво, — сказала я.

— Да, стоит полюбоваться закатами, — сухо ответила она. — Может, наконец приедешь как-нибудь, посмотришь на закат.

Внезапно я заскучала по разговору о «Медикейд».

Те двое справа от нас снова взялись за руки. Точнее, мужчина схватил спутницу за обе руки. Схватил и принялся их поглаживать. Может, она пыталась освободиться?

У меня завибрировал телефон: сообщение от мамы, которая таким образом вмешалась в ситуацию. «Ну как вы, веселитесь?»

— Мама спрашивает, веселимся ли мы, — сказала я Грете.

— Отрываемся по полной, — ответила она.

— Сказать ей, что мы напились?

— А как же.

«Веселимся и пьем вино», — написала я в ответ.

«Проследи, чтобы она села на поезд домой», — написала мама.

— И каково это — жить с мамой? — спросила я у Греты.

— Не знаю, что мы без нее делали бы, — ответила она с элегантной и душераздирающей едкостью. — Неизвестно, сколько осталось Сигрид.

— Понимаю.

— Ты ее давно не видела, не уверена, что ты ее помнишь. — Теперь в ее голосе звучали уже не душераздирающие, а скорее агрессивные нотки.

— Как я могла забыть? — спросила я.

Официантка убрала тарелки. Мужчина слева дочитал газету, сложил ее вдвое и положил на сиденье между нами. Из внутреннего кармана он достал ручку и небольшой блокнот, открыл его, но в итоге лишь начал щелкать ручкой — сперва задумчиво, потом ритмично, а потом это стало меня раздражать. До этого я была не уверена в своем отношении к нему. Возможно, он отличный, хорошо воспитанный парень. Но человеку, который щелкает ручкой, не быть моим другом.

— Меня все еще изматывает моя жизнь, — сказала Грета. — Но знаешь что? По крайней мере я больше не начальница. Это было невыносимо. Ты знаешь, что начальнику непозволительно быть в плохом настроении? И вдобавок тебе нужно заботиться о чужих проблемах. У меня в подчинении было множество замечательных женщин, но, Андреа, у женщин столько проблем! Я работала после рождения Сигрид, да еще у меня на руках был твой брат, который сам по себе ребенок, а все мои сотрудники беспокоились о том, что журнал разваливается у них на глазах, в придачу ко всему остальному дерьму в их жизни… Так вот, сейчас кажется, что у меня чертовы каникулы, ведь мне нужно заботиться только о неизлечимо больном ребенке и плате за медобслуживание.

Формально я слушала Грету, кивала и поддакивала, но справа от меня разворачивался настоящий экстремальный аттракцион. Мужчина прижимал к своему запястью столовый нож (идиотское и уморительное зрелище), а она театрально шептала: «Давай, сделай это». Потом он ударил рукой о стол так, что бокалы зазвенели, а их содержимое расплескалось. Наконец она начала рыдать, но не от избытка чувств, не так, как плачут по-настоящему, а просто принялась издавать жалкие звуки. Джентльмен слева с изумлением наблюдал за происходящим, бросив один-единственный взгляд на девушку сверху вниз, как бы оценивая, стоит ли она тех неприятностей, которые доставляет. Стоит ли их хоть одна женщина?

Разумеется, я была на стороне выпившей дамы.

Ее спутник не пытался ее утешить. Сначала гладит по руке, а потом оставляет рыдать на людях, ненужную и постылую. Ах ты сукин сын! «Я дам ей любовь», — внезапно подумала я. Поднявшись, я протиснулась между столами и похлопала девушку по плечу. Растекшийся макияж, трепещущие ресницы, воспаленные сосуды в глазах… Мне доводилось плакать публично, как ей, только не среди бела дня, а ночью, в глухом уголке бара.

— Не хотите пройти со мной в дамскую? — предложила я. Она кивнула.

Мы двинулись с ней через весь ресторан. Положив руку ей на спину, я мягко вела ее между столами, мимо главного входа, мимо обеспокоенной женщины-администратора и прекрасной старинной барной стойки с винными бутылками, выстроившимися в ряд вдоль стен, вела ее вниз, в дамскую комнату, хотя ни одна из нас не собиралась воспользоваться ею по назначению. Я сидела и ждала, пока она умоется, вытрет лицо полотенцем и накрасит губы. В умело подогнанной шелковой юбке, с точеной сексуальной фигурой, осиной талией, широкими бедрами, изящными плечами она казалась физически сильной и хорошо сложенной.

— Со мной все в порядке, дорогая, — сказала она. — Знаю, что выглядит иначе. Он просто обезумел, вот и все, просто одержим любовью ко мне, и это — побочная реакция.

Она устроилась на столике, скрестив ноги, и вытащила из сумочки сигарету. В Нью-Йорке курение в помещениях запрещено уже более десяти лет.

— Этого нельзя делать, — заметила я.

— Да неужели, — ответила она и закурила.