«…у убитого осталась вдова и две малолетних дочери… А теперь Михаил Шафутинский и после группа из Нигерии…»
Захлопнул водитель дверцу. Поскрипел стартером – не завелась.
Подошёл Олег к машине, помаячил. Опустил водитель стекло.
– В каком городе? – спросил Олег. – Где?
– Что где? – переспросил водитель, раздражённый.
– Убили бизнесмена… Сказали только что по радио.
– А я не слушаю!.. Да мало ли их убивают, – сказал водитель; поднял стекло; заскрипел стартер. Завелась машина. Поехала. Отозвался двор ей эхом. Пятна мазутные остались на асфальте.
Сосед по лестничной площадке.
– Здорово, – говорит.
– Здравствуй, – отвечает Олег.
– Давно не видел.
– Да, давненько.
– У нас тут… видишь.
– Да уж… вижу.
– Строительный бум, – говорит
– Бум, – говорит Олег.
Глухой стал двор, был – проходной, со сквозняками.
Вошёл Олег в подъезд. Затхло. Сыростью тянет из подвала.
Заглянул в почтовый ящик – пусто.
Поднялся на третий этаж.
Подступил, вынимая из кармана куртки ключи, к двери своей квартиры. Видит: под провод звонка всунуга бумажка. Вытащил её. Развернул. Телеграмма. Читает:
«Срочно выезжай. У матери остановилось сердце. Дима».
Не открывая дверь и не заходя в квартиру, Олег спустился вниз. Вынул из рюкзака мешок с орехами, отдал его молча
Пошёл Олег. Слышит:
Как тот побулькал прежде, после:
– Будешь?
– Нет, – отвечает.
– Это ж портвейн. Хороший. Есть и водочка. Ну, хоть граммульку?.. Одному-то…
– Нет, ни граммульки. Извини.
– Смотри, как хочешь. Я предложил… А мне-то надо… или помру… как Юрка из тридцатой.
– А что, он умер?
– Ну а попей-ка столько… Умер.
Вышел на улицу Олег.
Направился к метро.
Время – в лицо ему ударило – как сильный ветер, и тут же – в спину – как пихнуло.
Господи, Господи, Господи, Господи…
Одиночество
(пьеса в трёх актах, почти без действий; события вялотекущие и маловажные)
Нам не дано избавиться от одиночества.
Пока человек живёт на земле, он остаётся одиноким; и ему не предоставлена свобода вырваться из этого одиночества или устранить его совсем.
Спас. Третий. Хлебный.
В числе. Не сдвинулось, не сбилось.
В среде течения событий. Одно другому соответствует.
Земля стоит – устав не сломан.
Ельник, деревня, небо – всё на месте.
Тоже и солнце – никуда не подевалось. Хоть и случалось, что подолгу нынче не показывалось, по неделям.
И мы здесь же, и не вверхтормашки.
Ласточки вот – эти улетели. Далеко уже где-то – не здесь; стремительные – не уследишь. Вчера ещё были, сегодня уже нет. Разом. Без них пространство онемело. Опустело. Как улей, пчёлами покинутый, или их вытряхнули из него когда-то – равно. Теперь, в отрыве-то, пронзительно по родине тоскуют. Коснись любого. Знаем и мы, как горько с нею расставаться. Одно их лишь, летят сейчас, и утешает – то, что вернутся. Из года в год так. Неизменно. Здесь они вывелись, им тут раздольно. Гнёзда остались – будут ждать владельцев. Никто другой их не захватит. Они, пустые-то, и кошкам безразличны; только когда с птенцами – соблазнительны, да – хорошо, что – недоступны: око и видит, зуб неймёт. Одна из них, косматая, дымчатая, поджав под себя лапы, сидит в эту минуту на коньке старой, заброшенной избы, щурится – размечталась. Ястреб вокруг неё сорок гоняет. Те, белобокие, расстрекотались.
Вот-вот, гляди, появятся синички. Срок им. Тихие. Как первые снежинки. Возникнут. Чуть туже на ухо кто, не услышит. Хоть и певчие. Как будто звон в ушах от них – глухому-то. Между собой по (или на) Морзе
Ветер за ласточками увязался – лист шевелится только на осинах,