Время колоть лед

ХАМАТОВА: Нет, конечно. Ну как можно сказать, что вот двадцать третьего мая две тысячи семнадцатого года наш мир переменился? Как будто бы мы жили без забот, по нарастающей, с момента Перестройки и вдруг уперлись во всю эту кромешную тьму. Нет. Но я в тот день постоянно вспоминала наш с тобой разговор о разбеге в пять – семь лет между тем, что происходит в СМИ, и тем, что в театре. Вначале – ограничение свободы распространения информации, следом – сужение сферы публичности людей с отличающейся от разрешенной точкой зрения, а потом уж – ограничение самой возможности высказывания, в том числе высказывания художественного. Однако в случае с Серебренниковым показательная жертва была выбрана неправильно.

ГОРДЕЕВА: Кто был бы правильной?

ХАМАТОВА: Ну, какой-то человек, который теоретически мог бы не побрезговать положить себе что-то в карман. Кирилл – другой. Мало кто настолько щедр и фанатичен в своей профессии, как Кирилл. Так что кость, которую решено было вырвать из нашего цеха и бросить жаждущей жертвы части общества, была выбрана совершенно мимо кассы. Всё, что происходит, совершенно меняет мое представление о времени, о стране, о людях. Да и о Кирилле, в том смысле, с каким достоинством он переносит эту несправедливость.

ГОРДЕЕВА: Представить себе Кирилла Серебренникова символом и героем некой борьбы до мая семнадцатого года было бы, наверное, невозможно.

ХАМАТОВА: Нет, конечно. Он всегда был, в хорошем смысле, человеком компромиссов. Он умел договариваться, он не был оголтелым. Другой вопрос, Катя, что компромиссы бывают разные.

Знаешь, когда меня начали обвинять в том, что я пошла на компромисс с совестью, решив сниматься в ролике в поддержку Путина, я просто вспомнила, как снималась для изданий, вроде журнала “Семь дней”, или появлялась в программах типа “Доброе утро”, когда меня ломало от необходимости это делать, но я делала, потому что так надо. Это – компромисс. Я иду на это, потому что таковы условия пиара для фонда “Подари жизнь”. Значит, я должна заткнуться, приехать, дать себя накрасить, корчить из себя звезду мегауровня, отвечать на чудовищно тупые вопросы не своим языком, а так, чтобы соответствовать тому, в чем участвую. Это всё – до блевотины. Но это тот компромисс, на который я добровольно иду, не под пулями: “Улыбайтесь, пожалуйста”, – говорят мне. “Я не хочу улыбаться”. – “Нет, улыбайтесь. У нас журнал хорошего настроения!” И ты стоишь и улыбаешься, потому что глянцевый журнал не предполагает неулыбающихся звезд. Они должны улыбаться, быть счастливы, замужем, не курить, не ругаться, не идти на тошнотворные компромиссы, не сходить с ума от собственной беспомощности и хорошо выглядеть.

ГОРДЕЕВА: При чем тут Серебренников?

ХАМАТОВА: При том, что он, разумеется, в нашем представлении был человеком компромиссов, но он не был человеком предательства. “Не врать и не бояться” – это был его слоган в Школе-студии МХАТ. Когда я была беременна своей младшей дочерью Ией, я недолго, но с наслаждением преподавала у его студентов. Вот Кирилл не врал и не боялся. Но его это ни от чего не спасло.

ГОРДЕЕВА: Арест Кирилла для меня – семейная история. Мы выросли рядом, в Ростове. Я бывала у него дома, я знаю его родителей: это удивительно скромные интеллигентные люди самых важных на земле профессий – учительница литературы и врач. Я видела в Ростове первый спектакль Кирилла. Мы вместе, хоть и недолго, работали. Потом я первая уехала в Москву. Через несколько лет из Ростова уехал и Кирилл. Мы шли совсем разными путями. Году, наверное, в девяносто восьмом – девяносто девятом встретились случайно в теперь уже закрывшемся клубе “Проект ОГИ”. Обнимались, целовались, радовались, как радуются друг другу однополчане, случайно столкнувшиеся в пригородной электричке. Обменялись телефонами – и разошлись заниматься своими делами. Но мы следили друг за другом, переписывались, созванивались – нечасто. Это такие, знаешь, отношения, ведущие отсчет из детства, которые не требуют подтверждения или подбрасывания дров в костер. Помню, я была страшно рада, когда на акции “Белый круг” мы с Кириллом вдруг оказались рядом. И стояли, держась за руки. Словом, арест Кирилла я восприняла как удар по мне, по моей семье, по моему детству.

ХАМАТОВА: Далеко не все ростовские друзья Кирилла – а я уверена, что у него были друзья и поближе тебя, – восприняли это так лично. Не каждый вот так полез на амбразуру.

ГОРДЕЕВА: Я не считаю, что полезла на амбразуру. Мало того, я не вижу тут для себя никаких рисков. Я согласна в этом смысле с правозащитницей Людмилой Алекеевой, которая говорит об относительном прогрессе нашего общества и движении в сторону смягчения нравов: если в тридцатые расстреливали, в пятидесятые надолго сажали, а в семидесятые запирали в психушки, то двухтысячные представляются относительно гуманными.

ХАМАТОВА: То, что Лёша Малобродский сидел в СИЗО, – это гуманизация?

ГОРДЕЕВА: В сталинское время его бы расстреляли.