Время колоть лед

ГОРДЕЕВА: Когда я только переехала в Москву, познакомилась с одним парнем из Севастополя. Его звали Коля, и он работал на какой-то маленькой должности в Союзе театральных деятелей. Это была середина девяностых. Мы внезапно подружились, как это часто бывает с провинциалами, страдающими от одиночества в мегаполисе. Однажды этот Коля позвонил мне и говорит: “Поехали в Питер. У меня там есть друг. И ему сейчас плохо”. Мы купили две бутылки водки прямо на Ленинградском вокзале, сели в плацкартный вагон и поехали. От вокзала шли пешком: по щекам беспощадно хлестал ледяной питерский февральский ветер. Не помню, долго ли мы шли, но несколько раз я подумывала, что не дойдем: примерзнем к какому-нибудь красивому здешнему дому, да так и останемся. А водку Коля открывать не разрешал: мы же шли к другу, которому плохо. В конце концов мы дошли: поднялись по темной лестнице, толкнули незакрытую дверь, как мне показалось, огромной коммунальной квартиры. Прошли по длинному пустому коридору. В конце коридора под лампой без абажура сидел человек в трениках. Я не сразу сообразила, что это Шевчук.

ХАМАТОВА: Юра?

ГОРДЕЕВА: Именно. От неожиданности я вжалась в угол. И стояла там, в углу, пока Коля с Шевчуком пили первую бутылку водки. И Коля уговаривал Юру пойти гулять. Уговорил. Мы вышли. Они о чем-то беседовали. Не уверена, но, кажется, они были знакомы по Чечне, такой вывод я сделала по доносившимся до меня обрывкам разговора. Так мы дошли до Невы. Она была белая, неподвижная, замерзшая. Мы спустились. Шли по льду, отпивая из бутылки. Ветер стих, и морозная ночь была ясной. Мы легли все втроем на лед и смотрели на звезды. И вдруг Шевчук говорит: “Я знаю, как выглядит рай: там на небе – длинный-предлинный стол, за которым сидят все, кого ты когда-то любил и с кем не успел договорить. Когда ты умираешь, то подсаживаешься за этот стол. И у тебя есть сколько хочешь времени, чтобы наговориться. Сидите, выпиваете, говорите о чем-то важном. Или просто молчите”. Я себе очень отчетливо представила такой стол. И эту возможность – наговориться.

Той же ночью мы из Питера уехали. А через несколько месяцев Коля позвонил: “Скорее приезжай! Я сегодня получил важное письмо из Питера”. Я приехала. Это было не письмо, скорее бандероль. Внутри – кассета. А на ней одна песня: “Белая река”.

ХАМАТОВА: Почему ты мне никогда не рассказывала эту историю?

ГОРДЕЕВА: Мне казалось, что это как будто мой секрет, что-то, чего не передашь словами и можно вот только так – в падающем самолете.

ХАМАТОВА: А Юра в курсе, что девочка, которая стояла в углу, это ты?

ГОРДЕЕВА: Нет, конечно. Но я часто теперь думаю, с кем хотела бы поговорить за этим огромным небесным столом. И о чем. Ты бы хотела?

ХАМАТОВА: Да, наверное. У меня так много вопросов, на которые нет ответа. И к тем, кого больше нет. И, знаешь, еще к тем, кто со мной сейчас за обычным столом не разговаривает. Сейчас вообще неразговорчивое время: всё чаще говорят так, что ты не можешь ответить. Я не могу определить, как и когда началась эпоха, когда стало возможным говорить только так, чтобы ты не мог ответить.

ГОРДЕЕВА: Очевидно, для тебя эта эпоха началась, когда ты оказалась внутри политики, стала ее частью. Ты понимаешь, как это произошло?

ХАМАТОВА: Я прекрасно помню день, когда мне позвонили: такая грязная, поплывшая в растаявшем снегу Москва…

ГОРДЕЕВА: Позвонил кто? Что сказал?

ХАМАТОВА: Было несколько звонков подряд, я, если честно, не помню ни имен, ни последовательности, боюсь перепутать. Но в сухом остатке все мои собеседники говорили одно: надо принять участие в предвыборной кампании президента Путина.

ГОРДЕЕВА: Это осень две тысячи одиннадцатого?

ХАМАТОВА: Это конец декабря одиннадцатого – начало января двенадцатого года: больница имени Димы Рогачёва, в которую фондом “Подари жизнь” было вложено огромное количество денег, сил и души, построена, но официально еще не открылась, фонд дооснащает ее оборудованием: тем, на которое нет денег в госбюджете, и тем, которое было закуплено государством, но за время стройки устарело; параллельно с этим – я уже говорила, помнишь? – из перечня медицинских специальностей “внезапно исчезла” квалификация “онколог-гематолог”, а это большинство врачей, с которыми работает фонд. До нас доходят слухи, что есть много желающих заселиться в новую клинику, оставив наших врачей на улице, а все наши мечты и планы – нереализованными.

ГОРДЕЕВА: Ты это держала в голове, когда тебе предложили принять участие в предвыборной кампании?

ХАМАТОВА: Да, конечно. Но решение я приняла не быстро. Я стала звонить всем, кого люблю, чтобы поговорить, спросить совета.