Время героев

В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стеснённость, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина ещё крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.

— Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи — почему жители Казикумуха не пускают в город своего хана?

Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.

— Плохо сказал. Надо требовать, а не просить. Теперь уже этому Цахаю не нужно подбирать главное слово.

— Он хаджи, он святой человек, он был в Мекке. Разве он сможет кривить язык?

— Я знаю его. Он никогда не был в Мекке. Он только десять лет рассказывает всем, что собирается в хадж. Многие привыкли к его рассказам и думают уже, что он, в самом деле, ездил за море. Но он не будет лукавить. Он уже выбрал того, кто сильней сегодня.

Словно подтверждая правоту табасаранца, Цахай прокричал, надсаживая голос:

— Жители Казикумуха не хотят больше видеть тебя, Сурхай, своим ханом!

Дауд зарычал, откинул левой рукой клапан чехла, что висел за спиной, а правой потащил ружьё. Но Абдул-бек остановил нукера:

— Это уже не наша война. Сделаешь только хуже. Подожди, может быть, Аллах будет столь милосерден, что поможет нам встретить этого Цахая в горах. А пока слушай. Итак, они не хотят Сурхая — кому нужен хан, проигравший сражение. Но, может быть, они дадут ему отступить с честью.

А между тем Цахай-ходжа продолжал кричать, разрывая торжествующим воплем узорчатый чёрный покров звёздной ночи:

— Я всегда ненавидел тебя, Сурхай. Я держал стремя Муртазали-беку, твоему старшему сыну. Твоему верному сыну. Сыну, что вернул тебе Казикумухское ханство. И как же ты наградил своего сына? Ты позавидовал ему и приказал убить. Ты даже не решился стать с ним лицом к лицу. Твои слуги, твои шакалы, что подбирают твои объедки, выследили его. Их было десять на одного... А теперь Аслан-хан отомстит за смерть своего сводного брата!

Сурхай-хан слушал голос, вещавший в ночи, не прерывая его, не шевелясь. И так же неподвижно стоял воин, державший его коня. Факелы, что горели на стенах Казикумуха, скрывали стоявших за ними, но хорошо освещали бывшего хана и его верных нукеров.

Сурхай поднял руку, и старейшина умолк, оставив свои обличения.

— Я уеду, — просто сказал старик. — Наверное, Аслан-хан будет вам лучшим хозяином. Если только он сможет забыть, как вы все восстали против него и гнали из города. Прошло только пять лет, Цахай, думаешь — его память короче, чем его борода? Но я уеду. Я только хочу взять с собой свою семью. Зачем вам обременять себя женщинами, детьми?

Абдул-бек похлопал по шее коня и толкнул его мягко вперёд.

— Поедем, — сказал он Дауду, — собирай наших людей. Здесь нам нечего больше ждать.

Но сначала он подъехал к Сурхаю. Бывший хан старался сидеть в седле прямо, но неверный, дрожащий свет сильно старил его, накладывая на морщинистое лицо тени и от прожитых лет, и от пережитых несчастий.

— Ты тоже отступаешься от меня, Абдул-бек? Не зря говорят: верь тому, кто умеет рядом с тобой и проигрывать.

— Я остаюсь, — коротко ответил табасаранец, не обращая внимания на горькие слова собеседника. — Ты устал бороться, ты скрываешься в Персию. У меня есть силы. Я буду сражаться.

— Берегись. Аслан-хан узнает, чья пуля ударила в сердце его младшего брата.

— Он должен быть мне благодарен, — усмехнулся Абдул-бек. — Я убрал камень, на котором могла опрокинуться арба его власти.

— Тем более, тем более он будет тебя искать, чтобы убить. Чтобы показать народу, как он умеет мстить за свою кровь.

— Я не боюсь ворон. Я охочусь за коршуном.

Сурхай-хан задумчиво покивал и снова огладил бороду.

— Я слышал об этом. Но, кажется, ты перепутал породу. Генерал Мадатов больше похож на орла.

— Возможно, — легко согласился бек. — Но моя винтовка доставала и орлов тоже.

— Пусть будет так. Я не виню тебя и не сетую. Каждый уходит своей дорогой, и кто же может сказать загодя — какая вернее. Сколько осталось твоих людей?

— Сорок. Может быть, пятьдесят. Может быть, тридцать пять. Я ещё не считал после сражения.

— Возьми и моих. Всех, кого выберешь. Мне хватит и двух сотен, чтобы довести семью до Тебриза.

— У тебя уже осталось не больше, — тихо и почтительно сказал табасаранец.

Сурхай оглянулся. Даже в темноте было заметно, что толпа конных, что стояла в отдалении, уменьшилась едва ли не вдвое. Старик сгорбился, злобно хлестнул плетью коня и, не глядя по сторонам, поехал шагом к воротам. Там заскрипели железные петли, и в узкий дверной проём поодиночке выходили обмотанные платками женщины. Одни тащили плачущих детей за руку, другие осторожно прижимали ребёнка к мягкой груди. Жители Казикумыха проявили милость к бывшему властителю ханства...

III