Время барса

— Операцию уже начал Ричард. — Глостер смотрел в глаза подчиненному открыто и чуть насмешливо, словно это не он минуту назад стоял соляным столпом в некоей магической нирване. — Нам остается ее только завершить.

— Мы начнем действовать уже сегодня?

— Неверно, Лаэрт. Мы начнем действовать сейчас! И время пошло.

— Нашим людям нужна хотя бы минимальная подготовка.

— Маэстро слишком умен, чтобы не использовать ночь для эвакуации из района. Нужно перекрыть все направления возможного движения. Вместе с невозможными. Немедленно. На все про все у вас, Лаэрт, есть сорок минут.

Остались вопросы?

— Нет.

— Выполняйте.

— Есть.

Лаэрт исчез. Глостер вернулся на лестницу, тяжко, с видимою натугой преодолевая ступеньку за ступенькой, поднялся в комнату. Теперь он ступал, словно старик. Казалось, все силы покинули немощное тело.

Глостер открыл дверь, и первое, что увидел, был полный боли взгляд Мишани.

И смотрел он на Глостера сквозь прорезь прицела автоматического пистолета.

— Что такое? Тебе так больно, что ты решил застрелиться? Но не можешь направить ствол в собственную голову и поэтому направляешь в мою? — Глостер мгновенно преобразился: исчез смертельно усталый человек, под стволом стоял ироничный и веселый боец, которого и убивать совершенно немыслимо именно потому, что жизнью он не дорожит вовсе.

— Я знаю, вы меня убьете, — прохрипел Мишаня. — Никому не нужен инвалид.

Но сначала я убью вас. И это будет справедливо.

— Так будет куда справедливее! Но… разве тебе время умирать, Мишаня?

Разве ты успел пожить? Пожить в свое удовольствие? Разве ты осуществил хоть одну свою детскую мечту? Разве ты насытился любовью красивых женщин, терпким ароматным вином, солнечным светом, запахом водорослей, вкусом прибоя?..

Глостер говорил, говорил, говорил… И приближался маленькими, неприметными шажками, неслышно, осторожно, как сама смерть… Слезинки набухли на ресницах Мишани, сделали его мир неясным и размытым, мешали дышать… А тут еще эта боль… Он попытался сморгнуть слезинки, они катились по щекам, а вместо них набухали новые., . И мир оставался трепетно-размытым, рука ослабла, тяжелый ствол тянул кисть вниз, ствол смотрел уже не на Глостера, а в пол, тупо и покорно, словно состарившийся пес, не способный принести вреда никому.

Движения Глостера были точны и четки: удар ногой — и выбитый пистолет заскользил по полу в угол, взмал рукой — и остро отточенный клинок резко опустился сверху вниз и, прорубив затылочную кость, вошел в мозг.

Глостер не вынул боевой нож, не вытер… Вместо этого он подошел к секретеру, тому самому, где находился бар, вынул бутылку абсента, налил в высокий витой бокал терпко пахнущей зеленой жидкости, вдохнул горький аромат полыни… Щеки его порозовели, Глостер выпил бокал разом до дна.

Привычное и всегда волнующее наваждение накатывало зыбкой волной… Все вещи потекли, словно не существовали в реальности, а были изображены на неизвестном полотне Сальвадора Дали… Деревянные и пластиковые предметы стали вязкими и упругими, Глостер почувствовал, как прогибается и пружинит под ногами пол, как вся эта комната словно раскачивается в воздухе и вот-вот сорвется с места, подхваченная шалым шквалом, и понесется в тартарары, в преисподнюю, в бездну…

В мир он опять возвращался долго и неохотно. Жесткие очертания стен казались каменной тканью; тело, испытавшее полет, не желало смириться ни с тяжестью этого мира, ни с конечностью сущего…

Теперь Глостер чувствовал упоение и опустошение. Он снова опустился прямо на пол и сидел так, бессмысленно уставившись в одну точку. Но покой так и не наступил. Ощущения еще носились в его усталом воображении грязными клоками, обрывками ватно-желтого тумана, и ему казалось, что он снова слышит запах прелых листьев, первого снега и свежеотрытой могилы… Но это не пугало: словно на невиданном балу кружилось здесь, в этом шквальном водовороте, и сорванное золото осени, и багрец инквизиторских костров, и синева реки подо льдом, и простынно-свежая благодать первого снега, девственно-чистая, пахнущая антоновскими яблоками и немного — летом.

Если это и было сумасшествием, Глостер знал точно: добровольно он от него не откажется никогда. Тусклый и мятый мир вокруг — слишком неважная замена эйфории грез, пусть длятся они всего мгновение.

— «Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до ночи…» — затянул вдруг ни с того ни с сего Глостер. Это была заунывная бродяжья песня, которую если и пели в дальнем далеке той еще России, и то лишь с дикой пьяни или с потерянной, блеклой, нутряной тоски, когда впору или повеситься, или утопиться… У Глостера мурашки пробежали разом от загривка до самой поясницы.

— «О-о-й, скучно мне, о-о-й, грустно мне…» — старательно тянул он, но из перекошенного рта не доносилось ничего, кроме хрипа и тяжкого, надрывно-звериного воя.