Временно исполняющий

Душой Юрий Васильевич был с оставшейся у Кондратюков Верой, жил отголосками ее песни, исполненной дуэтом с Григорием Поликарповичем, и той, новой, что зазвучала в нем самом, породив противоречивые чувства — недоверие и восторг. Ощущение счастья пересиливало. Хотелось домой, к Вере. Чувство просветленности не покидало ни на минуту, и диву давался — да что же такое с ним происходит? Он глупо улыбался, понимая, что улыбка не к месту и не ко времени, и, пересказывая Тимофееву содержание телеграммы, не мог ее погасить.

— Чему радуешься? — Тимофеев оседлал стул и оперся на спинку. — Павел Андреевич угостит с пылу с жару! — Но тут же, вырвав стул из-под себя, стал перед Суровым. — Ягодки впереди, Юрий Васильевич…

Приход дежурного помешал ответить. А честно говоря, отвечать и не хотелось из боязни расплескать то хорошее, что возникло и жило в нем, заглушив дурные мысли и плохое настроение.

— На дальней сработала система, — доложил дежурный. — Начальник заставы с тревожной группой выехал на место.

Дежурный вышел, и Тимофеев засобирался домой.

Суров решил повременить до выяснения обстановки на дальней, хотя мог уйти, потому что незачем было оставаться в огромном кабинете с глухим тамбуром, отгородившим квадратную комнату от шумной дежурки, где трещали телефоны, хлопала дверь, приходили и уходили посыльные, — поиск на первой мог продлиться и час и два, и на других заставах могла возникнуть схожая обстановка со сработкой сигнальной системы и выездом к месту происшествия тревожных групп с офицерами во главе.

Кабинет Карпова, обставленный разностильной мебелью — светлого дерева письменный стол, два ряда жестких стульев по обе стороны длинного стола для совещаний, книжная полка, столик с телефонами и аппаратом селекторной связи да два мягких кресла с высокими спинками, — выглядел необжитым, временным пристанищем, куда полковник забегал на час-другой.

Бывало, Суров посмеивался, выслушивая сентенции, будто по убранству кабинета легко получить представление о характере и наклонностях его хозяина. Сейчас, оглядывая кабинет Карпова, ярко освещенный пятиламповой люстрой, он не без сарказма подумал: можно работать в хорошо и со вкусом обставленном кабинете, оставаясь при этом человеком дела.

Суров посмотрел на часы: через пятьдесят минут будет отбой, все замрет, чтобы через короткое время по команде «В ружье!» пробудиться в тревоге, наполненной тем особо напряженным спринтерским ритмом, когда счет идет на секунды. Нетрудно было представить себе подхватившихся в полумраке людей, которые заспешат за оружием и станут выбегать во двор на построение, на бегу застегивая пуговицы тужурок, крючки шинелей и подпоясываясь. В тишине безлюдного двора с четкой ясностью перед мысленным взором развертывалась панорама событий, до начала которых оставалось менее трех часов: бегут через город посыльные к офицерам, к тем, у кого нет квартирных телефонов, на столе у оперативного трезвонят аппараты, во дворе приглушенно урчат строевые машины, уставившись в темноту огнями подфарников, строятся подразделения, бегут связисты, и уже не от всех этих подвластных твоей воле людей, а лично от тебя, от твоей собранности и четких команд зависит не только выигрыш нескольких дорогих минут, но и то, чтобы люди верили в нужность частых тревог и всего того, что ты, временно исполняющий обязанности командира, навязываешь им двадцать шесть дней подряд; в твоей воле, в твоих пальцах натянутая тетива…

Наступило время отбоя, ровно двадцать три ноль-ноль. Через десять минут снова вошел дежурный, на этот раз с докладом о том, что на первой разобрались и там все в порядке, в подразделениях гарнизона проведен отбой, опоздавших из городского отпуска нет, а в линейных подразделениях служба идет нормально, без происшествий.

— Свободны. — Отпустив дежурного, Суров было потянулся к телефонному аппарату предупредить Веру, что ночевать дома не будет, но, передумав, оделся — захотелось повидать жену, услышать ее голос — ровный и доброжелательный, тот самый голос, каким она, преображенная песней, говорила сегодня у Кондратюков на семейном празднестве.

Веру застал в мастерской, за работой. Она сразу оставила краски и кисть, вымыла руки и подвязала передник.

— Буду тебя кормить, — сказала, даже не спросив, где он задержался. — Ты же голоден.

Есть Сурову не хотелось.

— Еще как!.. — соврал. — Поем и прилягу на часок-другой перед выездом. Ладно?

И опять она не спросила, почему снова выезд, да еще на ночь глядя, как, бывало, каждый раз спрашивала до этого. За чаем не удержалась:

— У тебя неприятности?

— Откуда ты взяла! Немного устал — и только. Отдохну, и все будет нормально.

После ужина прилег на диван. Вера присела в ногах.