Временно исполняющий

Ведерников огляделся по сторонам, и взгляд его невольно задержался на окнах веранды командирского домика. Солнце поднялось, стекла погасли; ветер шевелил белые шторки с нехитрой кружевной вязью по нижнему срезу, приоткрывая никелированную спинку детской кровати, — похоже, дверь на веранду не была заперта, Ведерникову даже показалось, будто увидел черноволосую детскую головенку на белой подушке.

«Ребят почему не увозят? — недоуменно толкнулось в мозгу. — Неужели командиры не понимают, что немец держит под обстрелом заставские строения! Увезли бы ребят, пока можно».

Словно в подтверждение, за заставой, на станции, взревел паровоз.

Мальчишечку Новиков заприметил давно. В белой панамке, в коротких серых штанишках с перекрещенными по груди шлейками и в красных сандаликах на тоненьких голенастых ножках, он удивительно напоминал аистенка. Мальчик наблюдал за бойцами, напряженно, с недетской серьезностью, и медленно — шажок за шажком — приближался к траншее, узколицый, остроносенький, в самом деле похожий на робкую птицу.

День разгорелся, во всю силу жгло солнце, и Новиков часто, почти за каждым взмахом лопаты облизывал губы и сплевывал мелкую, противно скрипевшую на зубах песчаную пыль. Вдоль всей траншеи взлетали отполированные до блеска лопаты и глухо шлепался на траву спрессованный белый песок.

Парни работали молча, без привычной подначки и беззаботного трепа, пыль оседала на их потные спины и руки, набивалась в волосы, пудрила лица; Новиков не объявлял перекур, хотя у самого ныла спина и руки налились тяжестью — дел оставалось на каких-нибудь полчаса: углубить траншею на пару штыков да замаскировать бруствер.

На траве, под кустами сирени у командирского домика, играли дети; загоревшие, крепенькие, они резко отличались от бледного тощенького мальчика в красных сандаликах.

Явно нездешний, он одиноко наблюдал за Новиковым со стороны. Было что-то притягательное в беззащитном ребенке. Он стоял метрах в двух от траншеи, не смея подойти ближе.

— Как тебя зовут? — спросил Новиков.

— Зяблик, — ответил мальчик тоненьким голосом.

— Хорошее у тебя имя, Зяблик.

— Это не всамделишное. Меня мама так называет. — Мальчик доверчиво подошел ближе. — Я — Миша. Мне уже четыре года.

— Ты совсем взрослый. — Новиков отставил лопату, и Миша это понял как приглашение к разговору.

— Дядя, — позвал он. — А зачем вы копаете?

— Нужно.

— А зачем нужно?

— Станешь пограничником — тогда узнаешь. — Сказал и осекся под немигающим взглядом синих Мишиных глаз. — Ладно, Мишук, иди к ребятам, иди играй.

Но мальчик подошел еще ближе, к самому брустверу.

— А почему столько дядев копает?

— Чтобы скорее сделать.

— А потом что?

— Дом будут строить.

— Неправда. Пограничники должны стрелять и маршировать. — Он раздельно, с трудом произнес последнее слово и изобразил, как должны стрелять пограничники. Но не только это его смущало. — Почему у всех такие маленькие лопатки?

— Еще не выросли.

— Правда, — согласился мальчик. — У меня тоже есть лопатка. Мама купила. И она вырастет?

— Конечно.

— Я тоже хочу копать. — Ребенок потянулся к лопате.

— Ты еще маленький. Вырастешь большой-большой, тогда получишь такую же.

— Можно мне поиграть в песочке?

— Это — да. Если тебе нравится. Только подальше, а то еще свалишься.

— Не, я домик буду строить.

Каждый принялся за свое: мальчик — возводить дом из песка, Новиков — рыть траншею.

Мятущиеся ласточки стригли высокое знойное небо. Из-за реки едва слышался гул. Мальчик время от времени поднимал голову кверху — не то смотрел на ласточек, проносившихся над ним с протяжным писком, не то прислушивался к непонятному шуму из-за реки.

Работать с прежней сосредоточенностью Новиков больше не мог, нет-нет а беспокойно поглядывал на ребенка, поднимал глаза к Ведерникову, задерживал взгляд на игравших под сиренью ребятах — все занимались своим, и он не понимал, почему вдруг нахлынуло беспокойство.

Так продолжалось еще какое-то время, покуда он не выбрался из траншеи.

Был день как день — по-летнему знойный. Светило солнце. В траве под деревьями плясали веселые блики. Блестели оконные стекла и провода на телефонных столбах. Была суббота как суббота — топилась баня, вкусно пахло еловым дымком, кто-то успел нарезать березовые веники, навесить в теньке под стрехой, чтобы немного прижухли, видать, старшина расстарался; и по-летнему же, по-июньски, в воздухе дрожало легкое марево, над траншеей оно казалось несколько гуще — словно дым, и было заметно, как курится над бруствером влажный песок.

День как день, и суббота как суббота.

Ничего внешне не изменилось. Разве что на заставу снова пришла тишина, от которой успели отвыкнуть. Было так тихо, как только может быть на границе в безветренный летний полдень — кажется, слышишь шорох иглицы на муравьином кургане, и сам ты как бы становишься невесомым.

Но сейчас тишина вошла в Новикова не вдруг — он обнаружил ее лишь тогда, когда — в который раз! — оглядел присмиревших детей под кустами, молчаливых бойцов в траншее, безмолвного мальчика-аистенка; дымок над заставской баней и тот поднимался ровным столбиком, прямой, как свеча.