Временно

Мужчина обнаруживает листовку, засунутую под дверной коврик.

— Ой, заберите! — говорит он, пихая ее мне, словно та обжигает ему руки.

Женщина подложила листовку подо что-то.

— Блин! — вскрикивает она и бросает ее мне в лицо, словно та обжигающе ледяная.

— Держите, — говорит семья, снимая листовку с холодильника из-под магнита и засовывая в мой карман.

Если я даю листовку, а потом забираю ту же самую листовку, значит ли это, что весь опыт уничтожен? Что мне делать с изящной простотой этого исправления, исправления, которое уничтожает и меня? Я решаю оставить небольшое напоминание в мире, несколько не возвращенных, не искомых листовок. Я знаю, что меня предупреждали так не делать, но не выношу задания, которые нужно вначале выполнять, а потом развыполнять обратно. Потому что, в конце концов, кто я такая после этого?

Я возвращаюсь в пещеру с карманами, не совсем забитыми листовками, нескольких не хватает. Стены в пещере покрыты плесенью, директор не замечает моего возвращения. Но я ясно вижу ее. У нее хвост, гладкая, даже на вид твердая шкура покрывает лицо директора. Улыбка стала гримасой недовольства и рыка, глубокие складки вокруг рта выпускают на свободу потоки огня. Точнее, не совсем огня, а чего-то похожего на огонь, чего-то родственного ему, какого-то голубоватого жара с золотыми вкраплениями, с волшебным сиянием вытекающего изо рта прямо на стопки свежих листовок.

— Эм-м, — удается мне выдавить из себя.

Она оборачивается ко мне, и я вижу, как морщится ее лицо, точно влажный корнеплод, из которого делают смузи, что-то, честно говоря, прекрасное.

— Что? — рьгчит она, протягивая мне новую стопку свежеотпечатанных листовок. — Держи. Опечатка исправлена. Пока тебя не было, я все исправила.

— Хорошо. А еще что-то случилось… пока меня не было?

Ей требуется минута, чтобы заметить чешую, хвост, как он закручивается и оборачивается вокруг ее лица, глаза ее раскрываются еще шире.

— Я смотрю, ты вернула не все листовки, — рычит она, и с каждым словом рычание становится все громче.

— Но я вернула большинство!

— Я предупреждала тебя, — рычит она все сильнее, и я вижу ее зубы, размером с мой кулак, — что может случиться страшное.

Директор вытягивается на задних лапах, раскрывает за спиной крылья. И вылетает из пещеры в открытый мир. Я выпустила ее на свободу, хотя именно этого и не должна была делать.

Я раскладываю по карманам листовки и свои вещи.

Теперь я провожу время с листовками. Мне кажется, если я буду и дальше раздавать их, смогу вернуть директора обратно в ее пещеру. Я отправляюсь на улицу, на которой еще никогда не была, и гордо раздаю там листовки. Я поворачиваю на следующую улицу и засовываю листовки в щели почтовых ящиков, в дверные проемы. Иногда я нажимаю на кнопки звонков — оказывается, одиночество не так уж и ужасно. Я замечаю росток скуки, скрывшийся в моем сознании, и хочу вырвать его. Я вытягиваю его и вытягиваю, пока не начинает идти кровь. В другие времена скука расцветает в моей груди ярко-синей электрической нитью, пустым расписа-ниєм, дивным свежим снегом. Скука листовок проводит проверку моих ожиданий, упаковывает мою бродячую жизнь в один простой, скучный документ, в котором есть странный, но складный смысл.

Следующая улица кажется знакомой. Я стою посреди дороги и чувствую другую версию себя, стоящую на этом же самом месте. Я бывала здесь раньше? Я несу свои листовки к двери ближайшего дома, дивного маленького домика, с кустами гортензии, обрамляющими вход, и тепло светящимися окнами. Женщина с прелестными золотыми часиками открывает на стук, ее челка убрана со лба и закреплена тонкой серебряной заколкой.

Анна.

Дом Анны, элегантный дом на дереве, полный теплых запахов и мягких прикосновений. Отполированные до блеска полы. Маленькое зеркальце, посверкивающее над кухонным шкафом. Гобелен с веселым сюжетом, висящий в углу, над креслом, заваленным разнообразным хламом. Ясные, хрустящие голоса курантов, доносящиеся из-за окна, подсчитывающие своим колокольным перезвоном математику вечерних ветров. Нотки лимона, масла и меда, кипящих жидкостей и печеных овощей, накрытых, затем, позже, раскрытых, подрумянившихся, хрустящих, случайно подгоревших, соскобленных с противня и запросто замененных другими, толстыми и свежими, только что извлеченными из холодильника. Фамильные ветви томатов на разделочной доске и фамильное древо на фартуке. Вся сцена сияет в наполненных слезами глазах. Анна обнимает меня кашемировыми руками, прижимает к груди, втягивает в свое гнездо, используя объятие, точно лассо, чтобы затащить меня в дом.

— Этот дом, — говорит Анна, раскрывая кашемировые объятия, — мой дом. Я хозяйка этого дома.

Все мое лицо дрожит, и я ничего не могу сделать, чтобы это остановить. Ох, Анна, это все, что я хочу сказать.

— Возьмете листовку? — Это все, что мне сказать удается.

Она выглядит растерянной.

— Да, конечно, — вежливо говорит она.

Протягивает руку, но я не позволяю листовке коснуться ее, этих аккуратных, ухоженных ногтей, этих элегантных колец и золотых часов, которые все еще блестят на ее запястье спустя столько лет.