Враждебный портной

– На поезд или в загс? – Каргин едва поспевал за Надей. Чемодан упирался изо всех сил. Что было странно, потому что он напоминал рыбу. А рыбы всегда стремятся к воде. Разве только за исключением китайских, живущих в выгребных ямах. – А хочешь, – схватил Надю за руку Каргин на ступеньках с набережной, – я брошу все, мы уедем… да хоть в Финку! – Он хотел сказать, что готов построить для Нади подводный дворец, бросить на его обустройство всю финскую хозку, но перепрыгнул через это куражливое, в духе нового русского, предложение, как бегун через барьер. – А лучше в Норвегию, – продолжил Каргин. – Я куплю дом во фьорде, сделаю бассейн. Ты будешь… – Он хотел сказать, как рыба в воде, но подумал, что Надя может посчитать подобное сравнение примитивным.

– Осторожно, он разобьется! – крикнула Надя.

Чемодан прыгал по ступенькам, раздувая бока, как большая железная лягушка. Похоже, его мнение относительно воды изменилось.

– Да что там? – Каргин с трудом поднял чемодан в воздух, на весу, как гирю, донес до площадки у воды.

В каменном полукруге под набережной было тихо. Сильно пахло мочой. Вода в Москве-реке, впрочем, казалась относительно чистой.

– Все, что мне нужно, – просто ответила Надя.

Они уселись на ступеньках.

Над Москвой-рекой гулял легкий ветерок, задирая листья кувшинок, отчего вода становилась ребристой, как поверхность Надиного чемодана. Издали вполне могло показаться, что плывут стаи рыб. Каргин стал было снимать пиджак, чтобы набросить Наде на плечи, но она воспротивилась.

– Почему? – спросил Каргин.

– Тогда мне придется положить тебе голову на плечо, – сказала Надя.

– Ну и что? Мы станем похожими на пожилую – это я про себя, – уточнил Каргин, – влюбленную пару. Художник мог бы написать с нас картину и назвать ее: «Тихое счастье». Да или нет?

– Звучит почти как «Перед заходом солнца», – проявила неожиданную осведомленность в мировой драматургии Надя. – А можно: перед закатом… всего.

– Ты не ответила, – напомнил Каргин.

– Подожди. – Надя достала из сумочки носовой платок, начала стирать с поверхности чемодана какое-то едва заметное пятно.

– Зачем? – пожал плечами Каргин. – Чемодан – такая вещь, его невозможно сохранить в чистоте.

– Знаешь, как умерла моя мать? – спросила Надя.

– Ты мне не рассказывала.

– Во время уборки квартиры. Она два дня лежала с температурой сорок, а как только очнулась, увидела, что дома грязь, поднялась и начала убираться. И… умерла. С тряпкой в руках.

Каргин молчал, не зная, что сказать.

– Так и чемодан, – продолжила Надя, – не сохранить в чистоте, а хочется.

– Так и наша жизнь, – добавил Каргин. – Иисус Христос тоже только начал убираться – и… умер. Точнее, его распяли. Люди почему-то не хотят жить в чистоте.

– Поэтому – вода, – встала со ступеньки Надя.

– Что вода?

– Будет вода и… может быть, острова.

– Для праведников? – спросил Каргин.

– Ты сам знаешь, – сказала Надя. – Ты слушал радио.

– Там не было про воду, – нахмурился Каргин, вспомнив сеанс радиосвязи (с кем, с чем?) по музейному «Телефункену». – Это… бред! Я потому и решил поставить приемник у тебя в кабинете, что не собираюсь больше слушать! Не хочу сойти с ума. Ведь никогда никому ничего не докажешь! Я только тебе, да еще матери могу рассказать, потому что никто больше не поверит! Что есть какой-то приемник тридцать девятого года выпуска, который мало того что до сих пор работает, так еще и ловит какие-то волны, то ли из будущего, то ли из прошлого, то ли из астрала, а может, с Луны. А слышат голос на этих волнах исключительно избранные – из рода бывших Воскресенских, переквалифицировавшихся в Каргиных. Для остального человечества гитлеровский ящик нем как… рыба, – споткнулся на слове Каргин, но тут же продолжил: – А для меня, матери и покойного деда, дальше не знаю, не помню, когда появились приемники, он вещает по двум концлагерным принципам: «Каждому – свое» и «Труд делает свободным». Хотя деда, – вспомнил он, – посадили за какие-то облигации, но потом, да, он реально стал свободным – жил в свое удовольствие и плевать хотел на власть.

– А ты? – спросила Надя, медленно расстегивая блузку.

Каргин обратил внимание, что на ней перчатки неуловимого – телесного – цвета. Надя стащила их, помахав перед носом Каргина ладонями, похожими на перламутровые раковины, какие можно увидеть на картинах Боттичелли. Вместо ногтей пальцы на ладонях увенчивали круглые жемчужины, а сами пальцы были словно растворены внутри ладоней, соединены друг с другом (Каргину не нравилось это слово, но куда от него денешься?) матовыми перепонками.