Врата Анубиса

Он даже немного хотел, чтобы тест, придуманный им за время долгого плавания на «Фаулере», дал отрицательный результат. До него дошло, что он сможет считать себя Эшблесом только в случае выполнения двух условий: во-первых, рукопись «Двенадцати Часов Тьмы», которую он в последний раз видел лежащей на столе в номере «Двухголового лебедя», должна каким-то образом попасть в редакцию «Курьера» в срок, чтобы быть напечатанной в декабрьском выпуске; во-вторых, «Фаулер» должен прибыть в Лондон не позже второго апреля, чтобы он успел на литературный вечер у Мерри и снова повстречался там с Кольриджем. И то, и другое являлось неоспоримыми фактами биографии Эшблеса, и в случае, если хоть одного из них не случится, он сможет жить собственной жизнью, свободно выбирая свои дальнейшие действия, открытый надеждам и страхам.

Однако зайдя к «Лебедю» сегодня днем, он спросил, нет ли почты на имя Эшблеса, и ему вручили целых три конверта. В одном из них оказалось короткое извещение от «Курьера» о том, что его рукопись получена, с прилагающимся чеком на три фунта; во втором – номер журнала от 15 декабря с напечатанной в нем поэмой, а в третьем – датированное двадцать пятым марта письмо от Джона Мерри с приглашением на сегодняшний вечер.

Делать нечего – он был Вильямом Эшблесом.

Собственно, в этом не было ничего особенно плохого. С одной стороны, имелись в биографии поэта кое-какие факты, которые ему давно хотелось прояснить. «Ну, например, где эта Элизабет Жаклин Тичи, моя будущая жена? Помнится, я говорил Бейли, что познакомился с ней прошлым сентябрем. Интересно, почему я так утверждал? И наконец, последний вопрос: с кем я повстречаюсь на Вулвичских болотах двенадцатого апреля 1846 года, кто пронзит мне живот и бросит, – с тем чтобы мое тело обнаружили только месяц спустя? И как, скажите на милость, заставишь меня теперь близко подойти к этому месту?»

Кеб свернул направо, по Олд-Бейли и на Флит-стрит, и остановился перед домом 32 – узким, симпатичного вида зданием с уютно горящими за занавесками огнями. Эшблес сошел, расплатился с возницей и, пока кеб с грохотом скрывался в ночи, глубоко вздохнул, огляделся по сторонам – заметив поднявшего на него глаза нищего мальчишку – и постучал в дверь.

Не прошло и нескольких секунд, как внутри лязгнул засов и дверь открыл мужчина с шевелюрой песочного цвета и со стаканом вина в руке; несмотря на пристойную стрижку и не менее пристойную одежду, на которые Эшблес истратил большую часть своих трех фунтов, мужчина нерешительно отступил при виде бронзовокожего великана.

– Э-э… да? – произнес он.

– Моя фамилия Эшблес. А вы – Джон Мерри?

– А? Да, да, заходите. Да, конечно, я Мерри. Вы меня несколько смутили – если и существует такое понятие, как типичный поэт, сэр, осмелюсь сказать, что вы ни капельки на него не похожи. Не угодно ли стаканчик портвейна?

– С удовольствием. – Эшблес ступил в прихожую и подождал, пока Мерри возился с засовом.

– Тут сегодня весь день крутился какой-то оборванец, – извиняющимся тоном объяснил Мерри. – Уже пытался проскользнуть внутрь. – Он выпрямился, отхлебнул из стакана и повел гостя в дом. – Сюда, прошу вас. Я рад, что вы смогли выбраться к нам – сегодня нам повезло заполучить в гости Сэмюэла Кольриджа.

Эшблес ухмыльнулся:

– Я знал, что он придет.

* * *

Джеки неуверенно шагнула вперед к вышедшему из кареты незнакомцу, но, прежде чем нашлась что сказать, тот постучал в дверь и представился этому сварливому Джону Мерри. Она отошла в тень, где прождала уже час.

Это точно тот человек, которого описывал ей Брендан Дойль, решила она. Значит, Мерри не блефовал, говоря в интервью этому писаке из «Тайме», что полагает, что загадочный новый поэт Вильям Эшблес ожидается в числе гостей на собрании в понедельник.

«И как мне переговорить с ним? – подумала она. – Я так много осталась должна бедному старому Брендану Дойлю – я просто обязана известить его друга о его смерти. Пожалуй, придется ждать, пока он не выйдет, и перехватить его, прежде чем он поймает кеб».

Джеки так и не удалось поспать с тех пор, как она убила Данди – и по совместительству Джо – Песью Морду – две ночи назад, и ее начали преследовать галлюцинации, словно сны ее, выступив из темноты, одновременно навалились на нее. Ей чудились тени, придвигающиеся к ней, но, оглянувшись, она видела лишь пустую улицу; ей слышался… нет, не звук и даже не эхо звука, а только легкое сотрясение воздуха от массивной железной двери, захлопнувшейся где-то на небесах. Собственно, стоял еще ранний вечер, но она не сомневалась, что через несколько часов ей покажется, будто давно уже пора наступить рассвету… а задолго до пяти утра она в панике решит, что никогда уже не увидит солнца.

Ей пришлось как-то навестить больницу Магдалины для безумных женщин – «Мэдлин», как звал ее уличный народ – и она предпочла бы покончить с собой, нежели оказаться там, если иного выбора нет.

Сегодня ей начинало казаться, что это именно так.