Враги лютые

Капитан Скурлатов воевал уже не первый год, и класть роту в ловушке, назначенной штабом для обороны не собирался, поэтому пошёл на хитрость, ему для этого и понадобился спиртовый договор с врагами. Он и выполнил приказ и не выполнил. Он оставил на красивой лужайке, пристрелянной немцами с высоты склона, только один взвод, — лейтенанта Ревенко, — а окопы-то велел накопать на всю роту. Остальные три полнокровных взвода он отвёл подальше, на более тверёзую позицию, где окопы из стрелкового оружия не простреливались. Так оно и следовает всегда поступать промежуточному начальству, чтобы и с вышестоящими не спорить, и нижестоящих к покорности привести. Солдаты-новобранцы не понимали суть диспозиционных игр капитана, зато их понимал лейтенант Ревенко: — им и его взводом жертвовали ради сохранения звёздного количества, и размера просветов на погонах. А когда начнётся обстрел перед большим наступлением, уйти с этой лужайки не удастся ни одному чепчику в кальсонах, так что и жаловаться будет некому. Лейтенант подумал о чём-то, но ничего не сказал ни капитану, ни подчинённым; вместо этого он сказал: — «Есть!» — и, лихо, с подчерком, как положено профессиональному военному руку к козырьку приложил. Но потом он захмурел, и наверное приготовился к скорой смерти. Он-то точно знал, чем заканчиваются такие военные хитрости…

Капитану именно для этой хитрости и требовался договор с немцами, потому что при возникновении перестрелки сразу выявился бы недостаток огневых средств на переднем крае окопов, а из штаба полка ведь разумеется наблюдают за плотностью ответного огня. А то некоторые могут и не стрелять, это непорядок. Что касается унтера Фогеля, то у Фогеля были наверное свои резоны, он уже во время окопного сидения старался подгадать именно к капитану Скурлатову при обороне, и дорожил таким хорошим врагом, по крайней мере знаешь чего от него ожидать, и чего не ожидать, а Фогель тоже любил порядок во всём. Что касается «хитрой немецкой жопы», — то — «шайцпильц», — было ругательством равновесным, они с капитаном Скурлатовым мужчины, и разумеется любят крепкие мужские выражения. Но на самом деле унтеру Фогелю давно уже вообще не хотелось ни с кем воевать, ему хотелось пива и свиных сосисок с капустой, война отнимала у него эти его любимые радости, и унтер Фогель из-за этого не любил войну.

Лейтенант велел Симке отрыть ростовой окоп далеко впереди линии траншей всего остального взвода; это называется — боевое охранение. Всю ночь Симка копал землю, и выкидывал камни. К утру окоп был готов, по всем правилам военной науки, с боевой ячейкой, с бруствером, с ямой для стока воды при дожде, и даже с нишей в стене, для сна и отдыха. Туда, в эту нишу, Сима натаскал веток арчи с ближайших участков склона, накрыл ветки плащ-палаткой, и получилось вполне даже королевское ложе. Ночь была тёплой и Сима разделся до трусов, у него были очень красивые спортивные трусы, короткие, и с красивыми разрезами по бокам, обшитыми светлой тесьмой, подчёркивавшие и красоту его ног, и повыше, особенно сзади. От всей прежней роскошной жизни Сима унаследовал, и на всю жизнь сохранил, твёрдое отвращение к казённому солдатскому белью, и носил своё, насколько это вообще удавалось. Уже под утро, когда небо стало совсем светлым, в его окоп спрыгнул лейтенант. Некоторое время он смотрел на Симу, стоявшего в одних трусиках прямо перед ним, а Симу этот взгляд непонятно почему страшно смутил, он чувствовал себя голым перед мужчиной, и краснел; его лицо заливала краска чисто женского стыда, хотя на самом деле ему нечего было стыдиться, тело у него было красивое, бельё чистое, сам он успел умыться после ночи… Лейтенант смотрел ему в лицо неопределённым взглядом, молча; потом он, так ничего и не говоря, просто взял и стянул с себя гимнастёрку, а под ней оказалось голое тело крепкого молодого парня, потом лейтенант вытащил из-за голенища длинный немецкий нож с фашисткой рукоятью в виде орла и свастики, и этим фашистским ножом он так же просто разрезал Симкины трусики, и они сразу упали, молча он повернул Симку к себе спиной, надавил на плечи заставляя солдата нагнуться, и изнасиловал два раза подряд. Спустив Симке в зад второй раз почти без передышки, лейтенант оделся, бросил на плащ-палатку фляжку и две банки тушёнки, вылез из окопа, и уже сверху с бруствера сказал свои первые слова: — «Ложись спать. Тут, метров пятьсот туда, — он показал рукой, — есть колдобина, можешь искупаться. Увидишь немца — не стреляй! Будут стрелять оттуда, ложись и жди приказа. Ночью приду, чтобы был чистым!» — сказал, и ушёл. Симка вздохнул. Ему было жалко своих спортивных трусов, которые он с таким трудом сохранил, во всех банях и прожарках солдатского белья.