Враги

Здесь, на полях Маньчжурии, создалось новое государство, которое, волею исторической судьбы, становится оплотом борьбы с Коминтерном, той стеной, которая должна уберечь Азию от коммунистической заразы, тем карантином, в котором будут обезвреживаться микробы страшной болезни, проникающие к нам с запада и с севера.

В этой работе русская эмиграция необходима. Это люди, которые имеют опыт борьбы с большевизмом, имеют иммунитет против этой болезни; они нужны, как стойкие, железные бойцы, как твёрдый оплот государственности, как непримиримые враги большевизма. Такие люди, как Полунин, – один из представителей эмиграции, – нужны новому государству. Правительству необходимо только сорганизовать русскую эмиграцию и обеспечить ей существование.

Я читал русскую историю, русская культура мне, японцу, понятна и дорога – потому я понимаю Полунина. Понять должен его и суд. С одной стороны – огромная страна, его родина Россия, ее величественная история, ее литература, ее искусство, ее Церковь. С другой стороны – Фроловы, которые хотят разрушить эту огромную страну, стереть с лица земли ее славное прошлое, которые убили в подвале Ипатьевского дома последнего из тех императоров, которые Россию создали.

Я понимаю Полунина. С одной стороны – Фроловы. С другой… ах, с другой… с другой – величественная, чудесная картина!..

Я не русский, но и я увлечён этой картиной, которая всегда стояла перед глазами Полунина. Он всегда слышит неторопливые шаги российской истории, ее тяжёлые шаги, которые исколесили огромную территорию – от Великого до Атлантического океана, от Ледовитого океана до Средиземного моря. Полунин знает, что гул этих тяжёлых шагов слышали и дикие самоеды, и просвещённые парижане, кочевники Средней Азии и сен-готардские монахи в Альпах, гордые, непокорные кавказцы и жители солнечной итальянской Ривьеры…

С одной стороны – Фроловы, с другой – вся мощь и слава Российской империи. С одной стороны – Фроловы, а с другой – Куликовская битва, и Полтава, железный марш суворовских богатырей, Измаил и Треббия, пожар Москвы и Березина, Севастополь, Наварин и Синоп. С одной стороны – Фроловы, а с другой – Пушкин, Достоевский и Толстой, Менделеев, Мечников и Пирогов, Глинка, Бородин и Чайковский, Айвазовский, Репин и Серов.

На всё святое, что было и есть в душе Полунина, Фроловы подняли грязную руку. Мы должны понять, что творилось и творится в его душе. А понять, говорит русская пословица, значит – простить. Полунин не мог не бороться против Фроловых. Он и боролся – сначала с винтовкой в руках, потом пером, наконец, прогремели выстрелы на Маньчжурском проспекте – те выстрелы, которые привели Полунина сюда, в этот зал, и которые никто – ни Божеский, ни человеческий суд – поставить ему в вину не могут, ибо Полунин не убийца, а судья.

XLVI.

Здесь, в садике яхт-клуба, где звали к себе удобные скамейки, было как-то по-особенному уютно и мило в этот хороший летний вечер. Сунгари походила на озеро – до того неподвижна и спокойна была вода, розовая от заката, чуть покрытая лёгким туманом после знойного дня. Ритмично шлёпали по воде вёсла многочисленных лодок, катавших истомлённых дневной жарой харбинцев. Крякали друг на друга моторные лодки и катера. Вдали, словно нежное, белое кружево, перекинулся через реку железнодорожный мост. На другом берегу, в бесчисленных ресторанчиках Солнечного городка, зажигались огни. Нежно и вкрадчиво звенели комары. С реки тянуло прохладой.

– Я вчера видел Морита и ещё раз благодарил его за речь, – сказал Полунин, взяв Ольгу за руку. – Я никак не думал, что он может так близко принять к сердцу русскую драму. А между тем он разобрался в ней отлично и говорил с большим чувством.

– Да, Саша, я думаю, что ты в значительной степени обязан ему своим оправданием.

– Он ведь говорил, что защищает, собственно, не меня, а самого себя. Помогло то, что мои переживания были ему родными, близкими. Мы оба потеряли своих отцов в российской мясорубке. Я – русский эмигрант, он – японец, но дорога у нас одна: борьба с большевизмом. За своих отцов, за свои страны. Что Тамара и Надя?

– Растеряны, выбиты из колеи. Надя призналась, что серьёзно собиралась ехать с Фроловым в СССР. Но уже успокаиваются. Поговаривают о работе, о службе.

– Одну из них я могу хоть завтра устроить в контору нашей газеты. Я поговорю.

Из-за поворота аллеи вышел поэт Смелов. Увидел Полунина и подошёл к скамейке, на которой он сидел с Ольгой. Снял соломенную шляпу и низко поклонился обоим – шутливо и в то же время церемонно.

– Приветствую героя сенсационного процесса и его будущую подругу жизни. Лупить вам большевиков не перелупить. Рожать вам эмигрантов не перерожать. А впрочем, извините, если я груб. Но по случаю приятной встречи не зайти ли нам в ресторан яхт-клуба? Когда свадьба?

– Когда кончится траур по Ольгиной маме.

– А! Ну, а пока… зашли?

– Нет, дорогой… траур.

Поэт пожевал губами.

– Жаль, жаль! Чудесный, знаешь, Саша, салатик делают в яхт-клубе: огурчик, помидорчик, лучок и прочая снедь! Очаровательно! А то зашли, а? Под ледяную, со слезой?