Вперед в прошлое!

Раскачиваясь из стороны в сторону, Руся сидел ко мне спиной с пакетом на голове и шумно вдыхал пары клея. Он кайфовал. Его умирающие нейроны, страдающие от гипоксии, выдавали ему веселые картинки. Я сдернул пакет с его башки — гопник обернулся, пуча глаза, и получил удар прикладом в грудь. Захрипел, сложился, глаза его затуманились. Пока он валялся, не в силах вдохнуть, я его охаживал ногами. Не жалел, как Синцова, но и не усердствовал, приговаривая:

— Что, сука, как вдвоем на одного, так герои? Что теперь, ну? — Он пытался защититься руками, но снова и снова пропускал удары. — А я скажу, — пинок, — что. Ты сдохнешь, — пинок, — падла, — пинок, — отмороженная. Но перед тем, — пинок, — я хочу, — удар, — чтобы тебе было больно.

Когда он перестал сопротивляться, я вскинул обрез, прицелился в оцепеневшего Русю, приподнял уголок рта.

— Вот охотник выбегает, — я взвел курок, — прямо в зайчика стреляет.

Руся вскинул руку, словно она могла остановить пулю, но все равно смотрел через растопыренные пальцы. Если бы нужно было, я бы его убил, и он это чувствовал, и верил.

— Пиф-паф! — сказал я и щелкнул спусковым крючком.

Но мне не нужна его смерть, потому обрез был разряжен.

Руся зажмурился и дернулся одновременно. Остро запахло аммиаком. Я скосил глаза и увидел, как на замызганных сиреневых спортивках расползается темное пятно.

— Принесли его домой, оказалось — он живой, — усмехнулся я, не побрезговал, одной рукой схватил Русю, дернул на себя и прошипел:

— В глаза смотри, сука. — Он послушно разлепил веки. — Чтобы я тебя больше не видел. Если подойдешь ко мне ближе чем на пятьдесят метров, тебе хана. Понял меня?

Он мелко закивал, я продолжил, сделав максимально зверское лицо:

— Если только подойдешь… Твой труп, обглоданный крабами, всплывет в море. Усек? Не слышу?

— Понял, — просипел он, обдав меня настоявшейся химической вонью.

— И шавок своих отзови. Будут шавки кидаться — с тебя спрошу.

Я его отпустил, он упал на камни, бледный и напуганный. Прохрипел:

— Кто ты такое?

Я оставил вопрос без ответа, зашагал прочь к Наташке, которая металась по дороге туда-сюда и грызла ногти. Замерла, вытянулась, как сурикат, поправила волосы, которые ветер сдул в сторону и открыл ее распухшее лицо. Уходил я, ощущая себя плохим солдатом, обидевшим ребенка. Все никак не свыкнусь с мыслью, что я сам ребенок, причем еще более слабый. Ментеныш среди гопников — это всегда лис на псарне.

— Козлик жив, но слегка… помят, — перефразировал я известный анекдот. — Думаю, желание меня проучить я у него в прямом смысле слова отбил. Теперь идем в магазин за водой.

Ее желудок заурчал.

— Ну и поесть что-нибудь возьмем, — добавил я.

Мы немного сбились с маршрута, свернули к магазину. Наташка остановилась возле стеклянной витрины, убрала челку с лица, посмотрела на себя, как в зеркало, и передернула плечами.

В магазине в это время было относительно пустынно: всего-то десять человек в очереди, и он казался огромным и гулким. Меня, привыкшего к широкому ассортименту товаров, очереди дико бесили. А тут выбора-то и нет: пирамидки кефира и молока, один кусок сыра, на другом прилавке царила вареная колбаса цвета свежего утопленника, а чуть дальше — свиные копытца, на которые налегали местные старушки.

Воду захотел в пластиковых бутылках? Ну-ну. Народ пил кипяченую воду из крана, а некоторые и с кипячением не заморачивались.

На полках стояли запыленные трехлитровые банки с маринованными кабачками и зелеными помидорами. Не видел, чтобы кто-то когда-то их покупал. Березовый и яблочный сок и томат. Килька в томате, бычки в масле.

В квадратной емкости на прилавке, прямо возле счет — соленая хамса на развес и ставрида второй свежести по триста рублей.

Печенье трех видов. Мама частенько покупала обломки печенья, заливала сиропом и делала из них сладкую колбасу.

Алкоголь был в основном представлен водкой в одинаковых бутылках и ассортиментом местного винзавода, кстати, очень неплохого. Но вино никто не покупал, потому что им выдавали зарплату рабочим того самого винзавода, и народ стремительными темпами спивался.

Прямо как в средневековой Франции: когда случался голод, крестьяне, у которых был запас вина, выживали только за счет него.

Отстояв в очереди, мы взяли пакет кефира на двоих, четыре больших печенья и я, подыхая от жадности, раскошелился на бутылку «Боржоми». А умываться Наташка пошла в море.

Это через много лет пляж отсыплют мелкой галькой и его заполонят отдыхающие, сейчас тут поросшие водорослями скользкие валуны — сложно заходить в воду. Расчистил дорожку по колено, а дальше лег на пузо и погреб.

— Ну что, готова знакомиться с бабушкой? — спросил я у отфыркивающейся Наташки, подумал-подумал да тоже умылся, я-то не спал толком, и, как потеплело, меня потянуло в сон.

— Я ее помню. Ну как помню, мне пять лет тогда было. Так-то не узнаю, если встречу. Поехали, — кивнула она, и мы направились на остановку, зевая в два рта.