Возвращение в Панджруд

— Бог весть что творится на белом свете, — сказал он. — Дорогой Санавбар, дорога длинная... Если вам не нужно спешить в другую сторону, можете идти в ту же, куда шагаем мы. Но зачем нам давать друг другу поспешные обещания? Может быть, через день вам наскучит мое общество, — предугадав возражение, Рудаки властно поднял руку. — Не будем спорить. Так или иначе, нам надо идти, а там видно будет.

Он пошарил ладонью в воздухе и, нащупав загривок Кармата, потрепал густую шерсть.

— Пойдем, зверюга?

Поднялся с камня и снова протянул руку, теперь нашаривая протянутый Шеравканом конец поясного платка.

* * *

Прежде шли молча, и если еще вчера молчание слепого казалось Шеравкану враждебным, а свое собственное — вынужденным (попробуй молвить слово, если чувствуешь исходящие от спутника волны неприязни и раздражения), то сегодня с утра он слышал его совершенно иначе: поэт молчал, поскольку был погружен в свои мысли. Не хотелось мешать ему в этом и, напротив, было интересно воображать, о чем он думает: должно быть, вспоминает жизнь... размышляет о своем несчастье... пытается представить, как жить дальше... вот беда-то, господи.

Теперь же они шагали под беспрестанную болтовню нового попутчика. Оказалось, молчать Санавбар не умеет совсем, и если исчерпывает тему, не имея еще повода углубиться в следующую, то бормочет совсем уж чепуху: “Смотрите, какие тенистые кусты... отличные кусты!.. я люблю тенистые кусты. Бывают кусты ободранные, почти без листьев... не дают тени... я такие не люблю, ну их. А вот густые тенистые кусты просто обожаю. Сейчас-то, впрочем, не очень жарко... но это сейчас. А летом просто спасу нет!..”

* * *

Не исключено, что все-таки жулик. Но по-своему очаровательный. Это его рассуждение о слепоте... “Никто из слепцов не обладает тем, что есть у вас!” С одной стороны — наглое. Но можно иначе: правдивое. Не всегда хочется признавать правду. Но... Ах, краснобай!.. Ишь чего теперь: “Учитель, слава пришла к вам — как степной пожар!” Как степной пожар... Это из касыды “Отвага”... вот память, позавидуешь. Жулик, наверняка жулик. Честный человек уже исчерпал бы возможности лести. “Ваша слава пришла как пожар в степи!..” Слава, слава... Прав будет тот, кто скажет: пустой орех.

Первый ее вкус он изведал при Самаркандском дворе... а привел его туда Ардашир Нури.

Сколько лет минуло!..

Как началось — так и шло: Муслим исправно вставал среди ночи, ворча и бранясь, чтобы, как он выражался, “тащиться” к стене Поэтов и “развешивать” там “никому не нужные” капустные листы с виршами своего хозяина.

— Лучше б я из них голубцов наделал, — бормотал он, обуваясь. — Все больше пользы. Вас дедушка учиться послал, а вы вон чего!..

— Давай скорей, — понукал Джафар. — Рассветает!

Но он уже не волновался, как впервые. Напротив: его все полнее захлестывало ледяное спокойствие, при котором вкус торжества был особенно сладким. Пять раз Муслим вывешивал его стихотворения — и пять раз потом вокруг них весь день толклись знатоки, многие переписывали, и трижды уже к полудню его строки звучали из уст простых людей, шумящих на базарной площади под стенами Регистана.

Ему хотелось продлить удовольствие: он с упоительным наслаждением вплетал лакаб в последнюю строку и бродил потом возле Стены, с еще большим упоением ловя долетавшие до слуха восклицания: да кто такой этот Рудаки? кто знает этого Рудаки?..

На шестой раз Муслим, вернувшись, сказал хмуро, что за ним от самой Стены увязались какие-то черти; он прибавил шагу — они тоже, он стал петлять по городу — не отстают...

— И что?

— Не знаю, — буркнул Муслим. — Должно быть, у ворот стоят.

Джафар выглянул — никого. И продолжений не последовало. Должно быть, померещилось. Недоспал малый...

Дня через три Муслим снова поплелся к Стене — и снова вернулся “с хвостом”.

— Ну откуда я знаю?! — возмущался он, выслушивая упреки. — Идут себе и идут. Я же не могу им запретить? Может, им тоже в эту сторону надо. Я уже в прошлый раз наблукался. Полгорода обежал, чтобы со следа сбить. Люди спят, а я, как заяц, петли наворачиваю...

— Так к дому и пошел?

— Так и пошел, — твердо кивнул Муслим. — А что? Мы люди честные... нам бояться нечего.

Джафар только сплюнул с досады. Вышел к воротам — опять никого.

Однако вечером, когда он вернулся из медресе, кое-кто все-таки заявился.

Открыл хозяин. Закричал взволнованно:

— Уважаемый Джафар, это вас, наверное!

Ворота уже распахнулись, и во двор входила процессия нескольких невозмутимых прислужников. Первый нес огромное блюдо с горой чего-то, накрытой несколькими слоями лепешек. Судя по запаху, это было мясо. Второй сгибался под круглым, величиной с тележное колесо, подносом, на котором возвышалась груда винограда, яблок, инжира и прочих даров земли. Третий тащил два больших кувшина. Четвертым шагал невысокий господин без ничего, но зато богато одетый, с длинной, узкой, очень черной (явно крашеной) бородой, горбоносый, в белой чалме, украшенной алой петличкой.