Возвращение в Панджруд

— Замечательно перевели.

— То есть вы и арабским владеете? — уточнил Джафар. — Иначе как можно судить, насколько хорош перевод?

Санавбар замялся.

— Да как сказать... Арабский знаю плоховато, конечно... учу, учу... особенно “ширушакар”[43] помогает. Но ваша речь льется свободно и плавно, как вода в большой реке, — разве это может быть плохо? Разве по-арабски это могло звучать лучше?

Джафар хмыкнул.

— Ну ладно, не стоит преувеличивать моих заслуг, — с достоинством и довольно строго сказал он (несмотря на то, что, как отметил Шеравкан, ему все же не удалось устоять перед лестью). — По-арабски тоже недурно звучит. Ну что же... приятно встретить в пути такого знающего человека. Если бы не мое скорбное состояние...

Он вздохнул, покачав головой.

— Скорбное? — удивился Санавбар. Потеребил бородку, как будто не решаясь высказаться. — Учитель, простите, если я... Я понимаю, как горько вам потерять зрение, но...

Джафар вскинул голову.

Шеравкан заметил, как напряглись у него мышцы лица — точь-в-точь как в прошлый раз, когда он швырнул курицей в хозяина постоялого двора. Шеравкан сделал Санавбару страшные глаза и потряс головой: молчи, мол! Не доводи до греха!

Но Санавбар, не обратив внимания на ужимки поводыря, продолжал:

— Конечно, это страшное злодеяние... геенна огненная ждет тех, кто сотворил черное дело. Но я что хочу сказать? Вы ослепли — да, это ужасно. Невосполнимая потеря. Однако, учитель, слепота подстерегает каждого из нас. И вовсе не требуется впасть в немилость и заслужить гнев какого-нибудь владыки, чтобы столкнуться с ней. Множество людей слепнет просто от старости. Я говорил, что мой старший брат болен: так вот, он всего лишь упал с лошади, немного ушибся, через день уже забыл об этом происшествии — а еще через год ослеп... А сколько разных болезней, с которыми не могут справиться лекари, подстерегает наши глаза... иногда стоит лишь искупаться в нечистом водоеме — и ты становишься незряч. Еще я слышал о несчастных, которым под веки забираются какие-то мелкие насекомые, — эти тоже слепнут. И есть еще тысяча причин, чтобы потерять зрение. Но ведь никто из слепцов не обладает тем, что есть у вас...

Шеравкан невольно подался вперед — ладонь слепого дрогнула, и ему показалось, что сейчас Джафар в ярости ударит своего неразумного собеседника своей палкой: успел даже вообразить, с каким треском это произойдет.

Однако вопреки его неприятным ожиданиям Рудаки только взялся за посох второй рукой и, оперевшись, низко опустил голову.

— Не нужно отчаиваться, — мягко говорил Санавбар. — Ваша жизнь не кончилась, учитель. Я понимаю, как вы оскорблены, как унижены случившимся. Понимаю, что ваше сердце сжигает ненависть. Все, что жжет, можно смягчить или потушить: огонь — водой, яд — целебным зельем, любовь — свиданием, а печаль — терпением. Лишь пламя ненависти не утишить ничем, и пылает оно вечно...[44] но все же не нужно отчаиваться. Учитель, я знаю, какие незаживающие болезненные раны оставляет ненависть. Тут не нужны слова: даже если бы вы попытались рассказать мне о ваших чувствах, то не смогли бы ничего добавить к моему пониманию. Язык не всегда способен раскрыть то, что таится в душе, зато сердце способно постичь страдание другого сердца. Честное слово, учитель, сердце — свидетель более верный, чем язык.

Он замолчал, с тревогой глядя на слепца и, видимо, ожидая приговора.

— Да, уважаемый Санавбар, — в конце концов проговорил Рудаки, поднимая голову. Шеравкан почувствовал смятение: на щеке поблескивала дорожка слезы, только что скатившейся из-под повязки. — Вы хорошо читали мою “Калилу и Димну”. Я могу лишь позавидовать вашей памяти...

Должно быть, и Санавбар увидел поблескивающий след влаги; во всяком случае, он поспешно встал со своего камня и, сделав шаг, опустился на колени у ног слепца. Обхватив своими ладонями его, сжимавшие посох, Санавбар сказал голосом, в котором тоже звучали слезы:

— Дорогой Джафар! Я вас так люблю! В самых сладких мечтах я не мог вообразить, что встречусь с вами на этой дороге. Позвольте мне быть вашим слугой! Вам, незрячему, тяжело будет заботиться о себе.

— У меня есть Шеравкан, — сказал Рудаки. — Мальчик, где ты?

— Да здесь я, — хмуро отозвался Шеравкан.

Ему это все не очень нравилось: навязался этот сумасшедший на их голову, честное слово... пристал, как репей к собачьему хвосту. И не отстает, наоборот: теперь вон чего, слугой хочет быть, вынь ему и положь.

— Ну и что? — не уступал Санавбар. — Две руки лучше одной... и разве Шеравкан хочет остаться с вами в Панджруде?

— Я был бы рад, но ведь Шеравкана ждут в Бухаре, — Рудаки покачал головой. — Ведь так, Шеравкан?

— Не знаю, — ответил Шеравкан. — Вообще-то да, конечно...

— Вот видите! — настаивал Санавбар.

Джафар вздохнул.