Когда ему сообщили, что Полифем убрался, прихватив с собой Тарка, Гелен поспешил в покои царицы. То, что гигантский пёс послушно ушёл с одноглазым пастухом, конечно, изумило прорицателя, однако вместе с тем известие было приятное: Тарк казался ему едва ли не опаснее Пандиона, которого удалось уничтожить, и теперь, когда рядом с Андромахой нет ни того, ни другого, она должна чувствовать себя совершенно беззащитной.
На миг Гелену стало жаль женщину, с которой он вёл такую лживую и безжалостную игру. Он всё равно любил её, любил тупо и отчаянно, отлично сознавая, что никогда не получит взаимности, но надеясь получить покорность, единственное, что могло стать ему вознаграждением. Трезво оценивая все последние события, он всё больше понимал безвыходность положения, в которое сам себя поставил. Бегство и вероятная смерть Неоптолема отняли у него главное оружие против самого страшного из будущих врагов — Ахилла, что до остального... Остальное было не лучше, и Гелен сознавал: скорое появление в Эпире троянских героев станет его концом. Может быть, даже всего вероятнее, им придётся принять его условия, отдать ему Андромаху, но они ни за что его не простят и, в конце концов, всё равно уничтожат. Можно, конечно, прихватить все, какие есть во дворце, богатства — их не так и много, и уехать вместе с молодой женой. Но куда? Ойкумена велика, но он нигде и никому не нужен. Потом, он хотел ведь не только Андромаху — он хотел власти, хотел быть царём в Эпире. А разве теперь это возможно?
Мысль, что можно попробовать разделаться с Гектором и Ахиллом, мелькнула и исчезла — у Гелена было достаточно ума, чтобы посмеяться над такой мыслью.
В любом случае прорицатель понимал, что и сворачивать уже некуда. Сейчас ему даже не исчезнуть незаметно, как исчез Паламед, за ним наверняка следят троянские поселенцы, его охрана и сообщники, которым он так много наобещал. Хорошо ещё, что они не знают о скором приезде троянского царя и его брата. Вот было бы шуму!
При всех этих вполне разумных мыслях Гелена не покидала какая-то безумная и озорная надежда: а что, если он всё же вырвется из замкнутого круга? В любом случае этой ночью он будет обладать Андромахой, а всё остальное... А остальное пускай решится потом!
С этой мыслью он вошёл в покои царицы и натолкнулся на Эфру, решительно преградившую ему дорогу.
— Ты дал царице время до вечера, вот и оставь её в покое — сейчас ещё и полдень не наступил! — завопила рабыня. — У госпожи голова разболелась от ругани этого сумасшедшего пастуха, да ещё и пёс убежал за ним.
Гелен был не особенно расположен слушать Эфру, однако, заглянув в комнату, понял, что лучше, и правда, не докучать Андромахе, по крайней мере, какое-то время. Царица сидела в кресле, опустив голову, беспомощно сложив руки на коленях. Тонкое светло-серое покрывало, спадая на плечи, полузатеняло её лицо, и оно казалось от того особенно сумрачным.
— Я не стану тревожить тебя, госпожа! — с порога произнёс прорицатель, не пытаясь сдвинуть с места Эфру, но просто делая шаг в сторону, чтобы лучше видеть Андромаху. — Я приду к тебе перед закатом, как мы и решили.
— Я буду тебя ждать, Гелен!
Голос её прозвучал как-то необычайно глухо, она никогда прежде так не говорила. И, когда царица вскинула голову и посмотрела на него из-под нависающего на лоб покрывала, он вдруг подумал, что и лицо у неё какое-то другое. Оно будто стало резче, острее и вместе с тем показалось совершенно юным, почти детским.
«Такой она и была, когда я её увидел! — подумал он, пытаясь прогнать пронзившую сердце острую непрошеную боль. — Нет-нет, я же увидел её совсем маленькой. А такой она выходила за Гектора! Да-да! Только не было этой резкости и твёрдости. Как глупо шутит память...»
Память Гелена и впрямь шутила с ним в этот день скверные шутки, не то он не удивлялся бы переменам в лице Андромахи — он просто понял бы, что это совсем не её лицо!