Возвращение снега

На Невском у Гостиного торгует русофильской прессой мужичок с ноготок, сиворыжебородый, с заиндевевшими глазами-ламбушками. До того он похож на писателя Василия Ивановича Белова, словно глянула на меня из окошка сосновой крепости вологодская, архангельская, новгородская Русь, в канун чего-то благодетельного, может быть, и ужасного, чего Руси не миновать. Как помню себя, насколько знаю нашу историю, мы всегда обретались в канунах каких-то фатальных свершений; до осуществлений не дотягивали или оказывались обманутыми. И вот мы опять накануне...

Идучи по Невскому, с обязательной житейской заботой на уме, сколько ты ни уклонялся, ни озирался по сторонам, ни пускался в умозрения, раньше или позже придешь — нужда выведет тебя — к точке общепита, одной или другой, их всего-то две в твоем ареале. И там пусто, шаром покати. Заходят, прочитывают цены, иногда возьмут манную кашу. Однако голод не тетка. Подавляю в себе расчетливого экономиста, наобум беру куру с рисом и чай. Рисовая каша мокрая, липкая, на куриных мослах ни мясинки. Однако я ем куру с рисом. Рядом со мною мужик много моложе меня, в полной силе, нацеживает из самовара кипяток, достает обглоданную краюху хлеба, макает во что-то, принесенное в газете. Сахар, соль? Мужик смотрит на меня, у него в глазах нет ничего, кроме застарелого голода. Видит ли он меня или только мою куру? Он такой же русский, как я, мой современник, мы зашли в харчевню на Невском проспекте перекусить. Но я знаю, что при иной раскладке он перекусит мне горло. Ау, брат мой, соотечественник, где ты, как тебя туда занесло? Как возвратиться оттуда? Если я протяну тебе руку, рука огрузнет не подъемной для меня тягостью. Никто никому не поможет...

Сверху как будто спущена директива (серия президентских указов): не приживающихся к новому порядку, к рыночным реформам, переходу к капитализму и т. д. пустить в расход. Без суда и расстрела, сами сыграют в ящик, ну, разумеется, слабые и худые: непредприимчивые, приверженные старому, неперестроившиеся, в общем, охвостье. Для улучшения генофонда. Как при сталинских чистках; и тогда отбирали достойных для проживания в новой эре, от недостойных освобождались. Неважно, какие были в ходу ярлыки. Все повторяется, господа.

Нас сживают со света (есть варианты самоспасения: бизнес, легитимизм, то есть, верноподанность власть имущим), а мы... Мы родом из той жизни, в которой всякое было, например, война и победа. Вот здесь, на Невском проспекте, летом сорок пятого года, когда зацвела сирень, я видел встречу вернувшихся с фронта с победой наших солдат и их командиров. Ах, какие лица! Какие промытые слезами глаза у моих горожан! Я был мальчишкой, но пережил этот момент соединения всех до одного в то время живущих в порыве любви, какого-то божественного торжества победившей жизни, как личное счастье. В такие мгновения постигаешь главные истины на всю жизнь. Истина может быть единственной. Как и встреча победителей.

В начале года нынешнего на вечере, посвященном годовщине снятия блокады Ленинграда, старая женщина-блокадница (как в блокаду — кожа да кости, одни глаза на лице) обратилась к залу с вопросом. Или с душевным стоном: «Если бы мы в блокаду были бы в одиночку, каждый сам по себе, не помогали бы друг другу, мы бы погибли, никто бы не выжил. Мы остались живые и город не сдали немцу, потому что были все вместе. Сегодня жизнь опять почти как в блокаду. А Ельцин нам говорит, чтобы каждый выкарабкивался в одиночку. Как же нам быть?»

Как нам быть?

3

18 июня. По совершенно пустой за торговой площадью, широченной главной улице Новой Ладоги ехал на велосипеде старый мужик с привязанной к раме железной трубой. Такой же мужик кричал с панели, из-под липок, ясеней, вязов, берез, густо-густо здесь насаженных, перевитых акацией, сиренью, жасмином: «Не превышай скорость! Не нарушай правила уличного движения!» Старые мужики в Новой Ладоге балагуры; главная профессия здесь — рыбак; хотя спускали план на колхоз, бригаду, звено, однако, рыбачество — вольное художество; без балагурства никак, особенно за ухой. Молодые сидят на месте бывшего рынка с бананами, ящиками водки, гадкими книжонками или в будках, как шелудивые псы; вид у коробейников зачумленный, потусторонний; эти не посадят ни липки, ни вяза. Надо бы у них спросить: зачем вы живете, ребята? в чем ваша жизнь? Но спрашивать неохота: нет уверенности, что они знают русские слова. Эти ребята из ящика, следствие гайдаризации всей страны.

И какая-то во всем оцепенелость: замахнулись, содрали с доски почета портреты лучших людей, а саму доску не тронули, так и стоит. Где вы, лучшие люди, ау?! У входа в правление рыболовецкого колхоза имени Калинина доска ветеранов войны и труда, пустая, ободранная. Ну ладно, нет лучших людей, ветераны-то небось еще живы. Доска показателей на пятилетку. Показателей мало. А досок не снимают, рука не поднимается, чего-то ждут.