Возвращение с Западного фронта

– Милый Штайнер, мне хотелось так много сказать вам. Но теперь я ничего не помню… Осталась одна грусть. Пожалуйста, возьмите это! – Она протянула ему черный пуловер. – Как раз сегодня я его довязала.

Он улыбнулся и на мгновение как бы стал прежним Штайнером.

– Вот это кстати, – сказал он и повернулся к Керну. – Прощай, малыш. Иногда все тянется страшно медленно, верно? А иногда чертовски быстро…

– Не знаю, выжил ли бы я без тебя, Штайнер, – сказал Керн.

– Выжил бы! Наверняка! Но спасибо, что ты это сказал. Значит, не все было напрасно.

– Возвращайтесь! – проговорила Рут. – Это все, что я могу сказать! Возвращайтесь! Конечно, мы мало что можем сделать для вас; но все, что у нас есть, – все это ваше! Навсегда!

– Хорошо. Посмотрим, что получится. Прощайте, дети! И держите ухо востро!

– Мы проводим тебя на вокзал, – сказал Керн.

Штайнер нерешительно посмотрел на него:

– Марилл провожает меня. Впрочем, ладно, поезжайте и вы!

Они спустились вниз. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый, облупившийся фасад отеля.

– «Верден»… – пробормотал он.

– Давай я понесу твой чемодан, – сказал Керн.

– Зачем, малыш? Я и сам могу.

– Давай его сюда, – повторил Керн с деланной улыбкой. – Несколько часов назад я доказал тебе, что у меня еще есть силенка.

– Верно, доказал. Несколько часов назад. Как это было давно!

Штайнер дал Керну свой чемодан, понимая, что тому очень хочется чем-то помочь, хотя бы чемодан поднести. В эту минуту он ничего другого сделать не мог.

Они пришли на вокзал перед самым отходом поезда. Штайнер вошел в купе и опустил окно. Поезд еще стоял, но Керн, Рут и Марилл, оставшиеся на перроне, чувствовали, что Штайнер уже безвозвратно разлучился с ними. Керн не сводил горящих глаз с волевого, худощавого лица друга; он хотел запомнить это лицо на всю жизнь. В течение многих месяцев Штайнер был с ним, был его учителем; Керн закалился, обрел твердость духа и этим был обязан своему старшему товарищу. Теперь он смотрел на это лицо, сдержанное и спокойное, лицо человека, добровольно идущего навстречу гибели; никто из них не верил в возвращение Штайнера – это было бы чудом.

Поезд тронулся. Все молчали. Штайнер медленно поднял руку. Трое на перроне смотрели ему вслед, пока последний вагон не скрылся за поворотом.

– Проклятие! – хрипло проговорил Марилл. – Пошли отсюда, я хочу выпить. Я не раз видел, как люди умирают, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.

Они вернулись в отель. Рут увела Керна к себе.

– Рут, – сказал Керн, когда они вошли в ее комнату, – вдруг все так пусто и холодно и меня пробирает озноб… Кажется, что весь город вымер.

Вечером они навестили папашу Морица. Теперь он лежал в постели и уже не мог встать.

– Садитесь, дети, – сказал он. – Я уже все знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему уже не подняться. Поэтому он попросил поставить свою кровать у окна. Отсюда было видно немного – только часть фасада дома напротив. Но, не имея ничего другого, он довольствовался и этим, подолгу глядел на окна, ставшие для него неким синонимом самой жизни. Утром окна распахивались, и он видел лица. Уже узнавал девушку грустного вида, чистившую стекла, усталую молодую женщину, неподвижно просиживающую часами за отодвинутой занавеской, видел в открытом окне верхнего этажа лысого мужчину, который по вечерам занимался гимнастикой. Когда наступали сумерки, за затянутыми гардинами зажигался свет, двигались тени. В иные вечера все погружалось во мрак, и казалось, что напротив зияет какая-то темная, заброшенная пещера; но иногда свет горел подолгу. Все это да приглушенный шум, доносившийся с улицы, и было для папаши Морица целым миром; к этому миру он еще тянулся мыслями, но не телом – оно уже не принадлежало ему… Другой мир, мир воспоминаний, был тут же, в комнате. Напрягая последние силы, папаша Мориц с помощью горничной прикрепил к стенам все оставшиеся у него фотографии и открытки.

Над кроватью висели поблекшие семейные снимки – дагеротипы родителей, портрет жены, умершей сорок лет назад; портрет внука, скончавшегося в возрасте семнадцати лет; портрет невестки, дожившей до тридцати пяти лет. В окружении этих покойников ждал смерти и сам Мориц Розенталь, хладнокровный, спокойный и старый как мир.

Противоположная стена была испещрена изображениями рейнских пейзажей, крепостей, замков и виноградников; тут же пестрели цветные газетные вырезки – восход солнца и грозы над Рейном. Экспозиция завершалась серией открыток с видами городка Годесберга-на-Рейне.

– Ничего не могу с собой поделать, – смущенно сказал Мориц Розенталь. – Мне следовало бы развесить еще и виды Палестины, хотя бы несколько штук… Но эта страна меня совершенно не волнует.

– Сколько вы прожили в Годесберге? – спросила Рут.

– Мне было около восемнадцати, когда мы уехали оттуда.

– А потом?

– Потом я туда больше не возвращался.

– Как все это было давно, папаша Мориц, – сказала Рут.

– Да, тебя тогда еще и в помине не было. Разве что твоя мать только народилась…