Возвращение Робин Гуда

Девочку звали Алена. Она была маленькая, и она была удивительно похожа на прошлую девочку Васи Ханкина – ту, по-моему, звали Илона. Она сидела рядом с Васей, на голове у нее была повязана косынка на пиратский или цыганский манер, и она молчала и гордо смотрела на всех, потому что рядом с ней был Вася Ханкин – в поле ягода навсегда, сто девяносто два сантиметра живого роста, дитя цветов и перестройки, Вася Ханкин со светлыми локонами пониже плеч, до зубов вооруженный безумными эзотерическими идеями и со свободой любви наперевес. Я хорошо понимала девочку, я бы сама так смотрела на мир, если бы мне было столько лет и я сидела с Васей Ханкиным. Вася, напротив, был задумчив и грустен, что с ним всегда случалось, когда у него с какой-нибудь девочкой шло к концу – он страдал от того, что скоро сделает ей больно; он был настоящий мученик любви. Настоящий хиппи. С нашим приходом он несколько оживился и попытался пропихнуть нам, как они с Аленой позавчера вызывали летающие тарелки одной лишь мыслительной силой, но тут Александр обратился к Игорьку с тем, что надо прекращать покупать «Гуцульскую» (сегодня у нас был неудачный день) и собрать-таки денег на билеты, – и Вася затих и снова задумался. Я сняла ботинки, сняла джинсы и надела шорты – было очень тепло. Игорек достал две банки капусты и хлеб и пригласил всех к столу. Капуста резаная с овощами – это было как раз то, что мы после каждого приема пищи торжественно зарекались впредь покупать, и что покупали вновь и вновь за неимением выбора. Под «Гуцульскую», правда, шло хорошо. Но сегодня «Гуцульской» не было. Но все-таки мы наелись и закурили, откинувшись на разложенную палатку и высматривая звезды между листьями, и Вася Ханкин, стрельнувший у нас сигарету и склонившийся над чудом продолжающей гореть свечкой, вдруг поднял лицо, удивительно красивое в этом неверном свете, и высказался в том смысле, что вот ради таких моментов и стоит жить.

МАРСЕЛЬЕЗА

…когда он отзвенел, наступила такая тишина, как будто возившихся крыс шуганули камнем. Даже у Ника, где царил обычный кавардак, все словно вымерло. Тишина длилась секунды три, и в тишине и темноте крик повторился, отчаянный и звонкий:

– ПИПЛ! ВСЕ, КТО МОЖЕТ ДЕРЖАТЬ В РУКЕ ОРУЖИЕ, ВЫХОДИТЕ НА ДОРОГУ! МЕСТНАЯ УРЛА ИЗБИЛА ДВУХ НАШИХ, И ТЕПЕРЬ СОБИРАЕТСЯ ИДТИ ЧИСТИТЬ СИМЕИЗ ОТ ХИПНИ!

И стало тихо.

Симеиз стоял, пустой, как в доисторические времена. Деревья, камни и море, вот и все; а трепетное дыхание жизни, наполнявшее ночной эфир, исчезло, рассеялось, как привидение с песней петуха.

Затем сверху раздался шелест.

Это кричавший побежал дальше. В кромешной тьме, по неверной тропе, средь крутых камней Симеиза.

Тишина раскололась. Симеиз ожил. Сверху, у Ника, завопили в восемнадцать голосов. Тут мы медленно материализовались.

Ощущение было сродни тому, как если, присев в кустики, в самый ответственный момент застать себя застуканным – сколько нас было? – пятеро. Значит, четырьмя парами внимательных выпученных глаз.

Да. Следовало немедленно объясниться.

Начал Александр.

– Ничего там не будет, – сказал Александр с грубой солдатской прямотой. Выражаясь фигурально, он встал и надел штаны. Неловкое положение, однако, от этого не исчезло, поскольку высказаться должны были все по очереди, – а все остальные молчали, уступая эту честь друг другу. Секунды тюкали по голове, как молоточки.

И тогда слово взял Вася Ханкин.

– Да, – сказал Вася. – Года три назад я бы побежал. Всегда лез в такие дела, тремя ребрами отделался и трещиной в черепе. А потом мне раз притащили какую-то книжонку… Смотри, Ханкин! Тут про тебя! Это ты, говорят, Ханкин, на баррикадах – ты ж у нас всегда на баррикады лезешь!.. И я решил – все, хватит. Пусть теперь как хотят, без Ханкина. Хватит, отвоевался.

– Не расстраивайся, – сказала девочка, ластясь к Васе. – Ну вот, уже и расстроился.

– Да пошли они в жопу, – отозвался Вася. – Из-за них расстраиваться. Я теперь ни за кого не расстраиваюсь.

– Да вы чего?! – возмутился Александр. – О чем вы, вообще? Ничего там не будет, первый раз, что ли? …Нет, вы, конечно, как хотите! Я так лично спать ложусь.

Я встала и, надеясь, что меня ни о чем не спросят, шагнула в темноту. Слышно было еще, как Игорек, захихикав, сказал: «Ой, бля-а…» – но это, к счастью, не ко мне относилось. Я вскарабкалась на первый камень и остановилась только на середине пути от нашей поляны до Никовской. Совершенно непонятно было, что здесь делать. Я даже сигарет с собой не взяла.

ВСТРЕЧА

Пока я выбралась наверх, я изрезала себе все пятки об эти валуны, изборожденные острыми морщинами, – но выяснится это позднее. А пока – валуны кончились, и мои ноги стояли на тропинке. Было тихо и темно – тише, чем внизу. Внизу на каждый шорох реагировали испуганным и приглушенным: «Там кто-то есть…» – и затем, громко и сурово: «Эй! Кто там?!»