Возвращение принцессы

Несколько секунд они оба тупо смотрели на эту дверцу, потом Проскурин перевел взгляд на Нину и сипло повторил:

— Вон.

Нина молчала. Какое — вон? Это ведь нужно двигаться, передвигать ноги, а Нина сейчас — ни вперед, ни назад, ни влево, ни вправо. Ее ноги не слушаются. Она их не чувствует.

— Я считаю до трех, — объявил Проскурин. Обрез он положил себе на колени. Указательный палец завис над курком. И он не протрезвел ни на йоту, тут всякий бы протрезвел, а он — нет. Пустые глаза, угрюмый хриплый голос. — Давай уходи по-хорошему.

Хлопнула калитка. Скрип снега, шаги. Нина их слышала, дверь была открыта настежь.

— Я не уйду, — сказала Нина как можно громче, стараясь заглушить голосом звук этих приближающихся шагов. — Никуда я не уйду, не надейтесь.

Скрипнули ступени крыльца. Проскурин вздрогнул и поднял обрез.

Чьи-то руки сжали Нинины плечи, она понять ничего не успела, секунда — и она уже стоит за широкой сутулой спиной своего Солдатова.

— Вон отсюда! — надсадно крикнул Проскурин. — Оба!

— Бога ради… — Петр задыхался от бега, не говорил — сипел. — Наши желания совпадают.

Он спиной подталкивал Нину к открытой двери, теснил к выходу, закрывая собой. Она теперь ничего не видела, ни этого сбрендившего горе-самоубийцу, ни комнаты — только плечи Петра и его затылок, влажный от пота. Воротник его рубашки тоже потемнел от пота, куртка была полурасстегнута, съехала с плеча.

— Как ты меня нашел?

— Улицу за улицей объезжал… — Петр продолжал теснить ее к дверям. — Уже мимо проехал… Услышал выстрел — вернулся…

— Долго ждать? — рявкнул Проскурин. — Вон!

— С превеликим удовольствием, — почти учтиво ответил Петр.

— Петя, я не пойду.

Нина решительно вышла вперед. Петр схватил ее за руку, толкнул к дверям, снова заслонил собой.

— Я не пойду! — крикнула Нина, вырвавшись. — Мы не уйдем. — Она села на стул возле стены и добавила, глядя на Проскурина: — Он себя убьет. Он себя убить хочет.

Проскурин посмотрел на нее Хмельная муть по-прежнему застилала его глаза. Но кое-чего Нина все же добилась: кривая ухмылка тронула его бескровные губы, губы дрогнули». И то хлеб.

— Он хотел себя убить, — повторила Нина, бросив на Петра быстрый взгляд.

— Тоже хорошее дело. — Петр подошел к ней и заслонил от Проскурина. Нашел Нинину руку на ощупь, не оглядываясь, сжал ее. — Хорошее дело. Это он репетировал, наверное. Он же артист. Гамлета репетировал. Ты просто не поняла.

— Гамлет, Петя, зарезался. То есть его зарезали, кажется, — возразила Нина, мгновенно настраиваясь на предложенную им тональность. — Чему тебя в школе учили? — Нина чувствовала его руку — тепло, спокойную силу, защиту. Она под защитой. Уже не страшно. — Гамлета зарезали, а у этого — самострел.

— Вон убирайтесь оба… — затверженно выдавил Проскурин.

— А ты подсматривала? — спросил Петр у Нины, не оборачиваясь. — Нехорошо. Неприлично.

— Я не просто подсматривала. — И Нина наконец сбросила с плеча ремень сумки. Как затекло ее несчастное плечо, только сейчас она это ощутила. — Ладно бы я просто подсматривала! Нет, я даже попыталась это запечатлеть. — Она расстегнула сумку, достала фотокамеру. — Для потомства. На вечную память.

И она швырнула свой «Никон» на низкий диванчик, стоявший недалеко от стола, у которого сгорбился Проскурин.

Проскурин обалдело взглянул на Нину, перевел недоуменный взгляд на камеру. Вот теперь он протрезвеет. Очень хорошо, слава богу. Трезвеет на глазах.

— Зачем?.. — спросил Проскурин, чуть отодвинувшись от стола, чтобы рассмотреть Нину — Петр ее загораживал.

— А у меня работа такая. — Нина легонько оттолкнула Петра в сторону. Не нужно ее больше закрывать от проскуринской пули, ни в кого он стрелять не будет, он трезвеет, взгляд становится осмысленным. Нине нужно сейчас смотреть ему в глаза. Ей нужно выговориться. Ей САМОЙ это нужно. — У меня такая работа, Олег. Мне за нее хорошо платят. Я за эту пленку штуки две могу выручить «зелеными». Неплохо, правда?

Проскурин молчал, рассматривая Нину. Потом коротко усмехнулся, растер ладонью одутловатую небритую рожу. Что он сделал с собой, со всей своей красой неземной, холеной, породистой, штучной! Светлые рысьи глаза заплыли, утонули в тяжелых красноватых подглазьях Знаменитые проскуринские глаза потускнели и выцвели.

Зато теперь они снова были живыми. Они больше не были мертвыми, мутными, пустыми. Он никого не убьет. И себя не убьет. Можно подойти к столу и забрать у него этот чертов обрез. Нет, еще не время.

— Я это сделала. — Нина смотрела ему в глаза. — И рука не дрогнула, представьте себе. Что мне теперь прикажете делать, Олег? Я же была абсолютной мразью полчаса назад. Ну, и что мне с этим делать? Как мне дальше с этим жить? Что, может быть, мне тоже застрелиться?

Проскурин молчал. Странное дело: теперь он смотрел на Нину почти с симпатией. С каким-то глубинным, едва ли не родственным, сообщническим дружелюбием. Он ее понимал. Он знал, каково Нине. Он сам прошел через это. Не прошел — его ПРОВОЛОКЛИ через это. Через унижение, через позор, через насилие над собой. Его тоже проволокли по этому острому гравию. Он тоже в кровь ободрал свою кожу.