Возвращение ниоткуда

— Сейчас, — мама покачала опущенной головой. — Мне ведь и для себя надо объяснить… Ведь мне было лестно, что по крайней мере осанку я унаследовала. Если не знание шести языков — где уж нам… то хоть это. Осанку и гордость. Думать, что это гордость заставляет тебя держаться, гордость не позволяет ни о чем просить. Даже молиться. А в этой жизни держаться — значило прежде всего терпеть. Чем-то поступаться. Держаться — значило предавать. Иначе не выдержать. Сопротивляться — значило надломиться. Исчезнуть. Вот в чем оказалась ловушка… Может, я объясняю не теми словами, но причину оказалось нужно искать не просто внутри тела. Понимаешь? Нас ведь поддерживает не только этот бедный костяк. Всегда подразумевается еще и какая-то другая опора. Вроде хитинового панциря у насекомых — знаешь, который заменяет им позвоночник. Пусть это и не вполне научное объяснение… но эту внешнюю опору образует то, что всегда называли принципами, предубеждениями, правилами. Без чего, оказывается, тоже невозможно держаться. И когда эта опора слабеет, вся тяжесть сопротивления жизни переносится вовнутрь. Тогда позвоночник может не выдержать… Остается морковка и страх. И какое-то подобие скорлупы, видимой оболочки. Она ведь тоже подобие, — движением головы показала на фигуру в дверях. — Осанка, пенсне. Происхождение. — Покачала опущенной головой. Старуха смотрела невозмутимо, величественно, с легкой презрительной складкой в уголке губ. — Представляешь, она берется лечить особыми компрессами или корсетами из старой бумаги. Причем уверяет, что важно еще, какая бумага. То есть имеет значение, что на ней напечатано или написано. Суть в том, чтобы каждому подбирать свое. Но ведь кому-то помогает, вот что удивительно. Как прежде, бывало, клали на больное место бумажку с заговором. Хотя некоторым бывает достаточно и нательного крестика…

— Ну, чего же вы? — очнулся охранник от новой дремы. — Ладно, я сам.

Встал, пошатываясь, подошел к инструменту, рванул вверх крышку. Красная пломба шлепнулась на пол. Неожиданно сильный звук разросся перекатами удаляющегося обвала. Штукатурная пыль посыпалась с потолка.

— Ну, иди, чего привередничать. Все равно вопрос времени. Рано ли, поздно ли. Сперва поговорим, потанцуем, а там, глядишь, и столкуемся по-хорошему, полюбовно. — Он для начала покружился сам с собой, расставив руки для приглашающего объятия. — Сынок-то у тебя умеет играть? Ну хоть что-нибудь?..

И не дожидаясь, мимоходом ткнул пальцем в клавишу…

Самостоятельная дрожь прошла внутри инструмента. Струны, перенапрягшиеся, как нервы, от слишком долгого ожидания звука, будто уже отчаявшиеся зазвучать когда-нибудь под рукой людей, у которых не хватало на это решимости, вдруг словно не выдержали — их передернуло нервной судорогой, одна отчетливо сказала: «Была не была!» — и лопнула со звуком громкой пощечины. Охранника шатнуло от мамы к двери, к старухе — величественная фигура заколебалась в воздухе — и тут же хлестнуло обратно звуком второй струны. Рухнула на пол гора с коричневыми фаянсовыми скалами, воины в водительских очках, поднятых под козырьки шлемов, разломились на куски, медленные песчинки и камешки поднялись в воздух. Что-то треснуло под ногами, в основании дома, осыпью прокатилось по этажам, надломилось в костях, сместилось внутри головы. С силой хлопнула открывшаяся на сквозняке дверь. Все вокруг задергалось, задвигалось, точно в ускоренной киносъемке, охранник появлялся одновременно в разных местах, словно его носило сквозняком вместе с канистрой, ящиками, коробами, баулами…

Кто-то, видевший тебя, вздрогнул и поспешил проснуться, а ты все равно не можешь понять, где погас свет, вокруг или внутри глаз… и уже нету нигде мамы, и вместо мыслей в голове своевольничает усиленный посторонний голос, ворвавшийся внутрь черепа сквозь распахнутые окна.

20. Заклинание