Читаем Возвращение на Голгофу полностью

«Через тридцать лет ты вернёшься в эти края, на свою Голгофу, а в самый канун Нового года снова придёшь сюда, ко мне…» — Орловцев тогда испугался, не сходит ли он с ума, а дальше прозвучало что-то очень для него важное, но что — восстановить он никак не мог, будто пелена накрыла его память. Священник отец Александр Боярский тогда вернул его к жизни своим отеческим словом.

В этот раз Орловцев осознанно направился в храм, разыскал его быстро, но нынче храм стоял разорённый, полуразрушенный. На ступенях валялись входные двери, сорванные с петель, внутри мусор и темень, пустые глазницы окон — то, что осталось после склада, размещённого в церкви во время немецкой оккупации. Но благо фонарик у Орловцева был всегда при себе. Он вошёл внутрь, прошёл вдоль стен, подсвечивая себе фонариком, пытаясь вспомнить, в каком месте тогда ставил свечку перед иконой, и вроде отыскал это место. В углу в мусоре нашёл обломок свечи, приладил его на выступе стены и зажёг. Стоял долго, пока свечка не догорела. Но голос так и не прозвучал. Удалось припомнить только, как в прошлый раз Дева сказала, что взойдёт он на свою Голгофу ровно через половину лунного месяца после возвращения к ней в этом храме.

Все последующие дни Орловцев занимался согласованием действий частей фронта на начальной фазе наступления. Дело это было кропотливым и ответственным, похожим на разыгрывание вслепую шахматной партии, интеллектуального напряжения требовало огромного. Быстро засыпать после этого не получалось, и Орловцев до рассвета раздумывал о двух главных, трагических событиях века, ставших главными и в его судьбе. Две великие войны, впитавшие всю его жизнь, как губка впитывает кровь на разделочной доске мясника. Он совершенно точно знал, что еще до начала лета война закончится. Закончится полным разгромом, катастрофой Германии, тотальным разрушением её исторических столиц, которые он так любил в юности. Но рушилось что-то большее, чем государства и города. Но что может быть большим? Разве что крушение мировых цивилизаций? После первой Великой войны рухнули Австро-Венгрия и империя Османов. Окончательно сошла с великой орбиты и Франция, не выдержав долгого травматического шока Марны и Вердена, утратив всемирную значимость языка, лишившись духа и воли к сопротивлению в самом начале нынешней войны. Рейх удержался, но удержался страшной ценой, продажей своей романтической и одновременно философической немецкой души фашиствующей массе. А какой ценой удержалась Россия, ещё и сейчас непонятно. Выиграла только англосаксонская цивилизация. А нынешняя война приведёт к концу немецкой цивилизации? Сужение великой немецкой культуры и великого языка до границ государства — это и станет концом немецкой цивилизации как цивилизации мировой. Хотел ли он этого краха? Конечно, нет, ведь русская и немецкая культуры сформировали его личность. Но случилось так, что для спасения его Родины должна быть повержена Германия. И именно этой цели он отдаёт весь свой ум, весь опыт, отдаёт свою жизнь. А что случится с русской цивилизацией после войны и к концу двадцатого века? Дальше размышлять об этом Орловцев не мог, вставал, не выспавшись, и снова возился со своими картами и планами.

Двенадцатого января, накануне старого Нового года, — как ни странно, но память об этом празднике прочно сидела в голове у Штабного, — начальнику штаба фронта потребовалось сделать срочные уточнения по выходу частей 11-й и 5-й армий на Инстербург. Штабной засел за карты и документы вечером и проработал всю ночь. К шести утра тринадцатого января он закончил корректировку. Операция складывалась безупречно. Завершая работу, красным карандашом он обвёл на карте название «Insterburg» жирной окружностью, рядом написал планируемую дату взятия города — 22 января. Оставалось ещё более двух часов до начала совещания, для которого Штабной и уточнял план операции. По-хорошему потратить это время следовало для сна. Он устроился за столом поудобнее, опустил голову на руки и, на удивление, легко и быстро заснул.

Хорошо спалось Орловцеву. Во сне он чувствовал себя молодым, сильным, лёгким. Он шёл по маленькому городу, по старым, узеньким улочкам. Город горел, а он спокойно гулял между пылающими домами. Он шёл по улице к рыночной площади. Постепенно он узнавал этот город. Бывал в нём когда-то давно. На рыночной площади его осенило: старая кирха, площадь, замощённая брусчаткой. Здесь проходил их парад. Он узнал этот город — горел Инстербург. Навстречу ему от магазина-салона перчаток фрау Мари Бродовски шла изысканно-строгая сестра милосердия, держа за руку молодого высокого мужчину, явно похожего на Орловцева. Она держала его за руку так, как матери держат трёхлетних сыновей. Это их сын.

— Сынок, сынок, иди ко мне, — закричал Орловцев, но не услышал ответа. Он подошёл к ним ближе и теперь окликнул женщину:

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека исторической прозы

Остап Бондарчук
Остап Бондарчук

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Хата за околицей
Хата за околицей

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Осада Ченстохова
Осада Ченстохова

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.(Кордецкий).

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Два света
Два света

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза