Возвращение к любви

— Еще раз говорю — на споры у меня нет времени, — понизил он несколько тон, — хочу лишь спросить, по какому праву вы вмешиваетесь в давно решенные вопросы? В прошлый раз вам не пришлось по вкусу, как у нас ухаживают за виноградниками, теперь — что в них сажают. Прошу запомнить: Трестиоарэ никогда не делает, что взбредет ему в голову! В райкоме и в райисполкоме мне ясно сказали, что я могу вместо алеппо посадить другой сорт, и я посадил ркацители. Вот так! И я не позволял и никогда не позволю, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела! — повысил он снова голос. — Я ведь тоже обучен грамоте, и тоже — дипломированный виноградарь. Так что говорю вам еще раз…

— Хорошо, понятно, — резко оборвал его Мога, и голос его прозвенел по всему кабинету, хотя он и не переходил на крик. — Так что не надо повторять. В будущем, надеюсь, у нас не будет больше таких неприятных инцидентов. Что касается критики, на это никому не требуется особого разрешения. — Мога помолчал, взглянув на собеседника приветливее. Вид Аксентия Трестиоарэ вовсе не соответствовал фамилии: это был толстяк лет сорока, с округлым, как полная луна, румяным лицом, всегда свежевыбритый, с маленькими глазками, глядевшими из-под кустистых бровей. Скорее каток, чем «трестиоарэ» — тростиночка. — Попрошу для начала понять две истины. Во-первых, все мы вместе образуем единую организацию, один организм, следовательно, никто из нас не вправе оставаться равнодушным к судьбе этого организма. Во-вторых, тот факт, что вы никогда не поступаете, как вам взбредет, по вашему выражению, в голову, но ждете, чтобы вам на каждом шагу подсказывали, что и каким образом следует делать, — это вовсе не заслуга, дорогой товарищ Трестиоарэ, а большой недостаток!

Аксентий Трестиоарэ открыл было рот, чтобы возразить, но ничто не шло на ум; он так и кипел от возмущения и обиды, и это душило его, слова застревали в глотке. И, поскольку дар речи Трестиоарэ утратил начисто, Максим Мога продолжал с той строгостью, с которой начал:

— На этом не буду вас задерживать. До свиданья.

Трестиоарэ протянул ему руку через стол, чтобы попрощаться, но тут же убрал ее, словно наткнулся на невидимую преграду.

Максим Мога притворился, что не заметил этого движения, предоставив зоренскому директору возможность быстро ретироваться. Когда же двери за ним закрылись, Мога вызвал Аделу и велел ей до девяти утра не пускать никого в его кабинет. Александр Кэлиману подсказал ему на днях мысль провести научную конференцию с участием кишиневских ученых, и он хотел набросать ее программу.

Томшу он еще вчера послал на виноградники, Ивэнуш готовил партийное собрание; предусматривалось выступление Серафима Сфынту по поводу осенних работ.

Но разговор с Трестиоарэ все не шел из головы: он чувствовал еще присутствие зоренского директора, и это смутно его беспокоило, отвлекало от работы. Надо было, возможно, на некоторое время уйти из кабинета. Либо иметь рядом преданного друга, такого, как Михаил Лянка. И вдруг на него навалилась тоска по Стэнкуце, по ее людям — как было бы теперь для него кстати хотя бы их простое присутствие!

Глава девятая

1

Тоска по оставленной им Стэнкуце преследовала Максима Могу несколько дней, шаг за шагом, не отступая ни на мгновение. Говорил ли он о чем-то с Андреем Ивэнушем или Ионом Пэтруцем, совещался ли с Козьмой Томшей или Анной Флорей, — мысли его были в Стэнкуце, в которой, как он однажды сказал в шутку, дважды пережил рождение: в первый раз — давным давно, когда появился на свет в тех местах живой комок с большими глазами и хриплым криком, а вторично — когда был избран председателем колхоза. Тоска по Стэнкуце, завладевшая им, была такой нестерпимой, что захотелось бросить все, сесть в машину и погнать свою «Волгу», словно метеор, к тому селению в Буджакской степи, с хатенками, протянувшимися от склона к склону, будто стая галок. Надо было съездить туда, поклониться могиле матери, принести ей розы — цветы, которые так нравились ей при жизни, которыми она украсила столько сотканных ею ковров. И исповедаться маме в том, что в его немалые уже годы полюбил женщину редкой душевной красоты, и он страшится ее потерять.

И еще — пойти к старому Жувалэ, узнать, как чувствует он себя после операции. Если выздоровел, если обрел прежние силы, — попросит его сделать надгробье для могилы матери. Старик много лет был с ней знаком и знает, каким должен быть для нее памятник.

Да и крестника своего, Костику Мирча, немало крови испортившего ему нескончаемыми жалобами, хотелось встретить и спросить: стало ли ему лучше теперь, когда нет уже его «врага» и «угнетателя»?

Да и Назара, мудрого Антипа Назара, умевшего его поддержать, когда была в том нужда, с особым тактом, и с тем же тактом, но без уверток показывать совершенные им ошибки. И таким же, как Назар, со временем хотелось увидеть Андрея Ивэнуша.