Возвращение из Трапезунда

Мир, подписанный в многострадальном Брюсселе 8 июня 1917 года, лишил Германию большинства колоний, возвратил Франции Эльзас и Лотарингию, даровал выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту под многовековым существованием Священной Римской империи. По случаю заключения мира в России была объявлена амнистия многим революционерам. В очередной раз растворила свои ворота Петропавловская крепость, выпуская на свободу проведших в ней по месяцу, а то и более, членов Временного правительства во главе с Милюковым, иже с ним министров Керенского, Терещенко, Некрасова, а также вождей недавно шумного и властолюбивого Петроградского Совета и его председателя — социал-демократа Чхеидзе.

Следует отметить, однако, что громко отмеченная и восхваленная газетами амнистия коснулась лишь верхушки политического айсберга. Весна 1917 года успела умножить озлобление в России — тысячи были невинно либо случайно убиты и забиты до смерти, искалечены и разорены. Неудивительно, что после крушения Временного правительства поднялась волна мести — погромщики убивали поднявших было головы евреев, а полицейские вылавливали тех, кто недавно громил тюрьмы и полицейские участки, и возвращали заключенных в отведенные им камеры. Так что на каждого амнистированного пришлось до ста оставшихся в заточении — но о них не принято было вспоминать и заступаться.

В закрытых автомобилях с опущенными на окнах шторками освобожденных политиков перевозили в Гавань на Васильевском острове, где их ожидал трехпалубный «Серафим Саровский».

Молчаливые преторианцы — черноморская гвардия Колчака — провожали растерянных людей к трапу.

Некоторые чувствовали неладное, даже подозревали, что их отвезут подальше в море и там утопят. Политиков никто не успокаивал и не разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные теней и даже четких форм тела и предметы казались невесомыми и словно относящимися к миру привидений.

Когда Керенский поднимался по невероятно крутому трапу на верхнюю палубу, он услышал, что на причал выехала кавалькада автомобилей. Он остановился. Конвоир стал подталкивать его в спину, чтобы шел дальше. Керенский не подчинился.

Дверцы моторов открылись, и, ежась от ночной свежести, сжимаясь в маленькую беспомощную толпу, на причал выбрались Романовы — Николай и Александра Федоровна, сопровождаемые детьми, дядькой, врачом и верными фрейлинами.

Позже, когда, издав долгий тоскливый гудок, «Серафим Саровский» отвалил от стенки и изгоняемым политикам разрешено было покинуть каюты, ибо они более не считались заключенными, Керенский отыскал в салоне Львова. Они курили и неспешно, как после поминок, беседовали. Оба полагали, что для них высылка из страны в преддверии реакции — очевидное везение.

— У нас будет время осмотреться и собрать в кулак демократические силы, — рассуждал князь Львов.

— Боюсь, что возвращение наше — дело проблематичное. Новое правительство решило убрать с пути все режимы, которые, на их взгляд, скомпрометированы.

— Чем же, позвольте спросить, скомпрометировано мое правительство? — язвительно и обидчиво спросил князь.

Керенский не стал отвечать — за широкими окнами салона первого класса были видны гуляющие по палубе под утренним ярким солнцем Великие княжны — принцессы русской державы, которые покидали Россию в одной лодке с теми, кто лишил власти их коронованного отца.

В тот день Керенский, удивляясь соседству императорской фамилии, не мог знать наверняка, что решение выслать царскую чету было единодушно принято семьей Романовых и поддержано высшей знатью империи.

На «Серафиме Саровском» революционеры пребывали в основном в каютах второго класса, лишь некоторые из них, как, например, управляющий делами совета министров Набоков, имевшие значительные средства, смогли оплатить первый класс.

Владимир Дмитриевич Набоков, англизированный джентльмен, воспринимавший чехарду молниеносных событий последних недель скорее как забавную, чем страшную, фантасмагорию, гулял со своим сыном Володей, начинающим энтомологом, по верхней палубе, глядя, как удаляются и тают в дымке форты Кронштадта — последние камни родной земли.

— Я никогда не вернусь сюда, — сказал Володя Набоков, стройный высокий юноша. — Они высылают из России ее лучшие умы. Россия обречена на прозябание.

— Лучшие умы никогда не были нужны нашей Родине, — улыбнулся отец юноши.

Набоков рассеянно поклонился царской чете, что медленно шла по палубе, стараясь не глядеть по сторонам, хотя палуба первого класса была пуста.

Керенского и Чхеидзе судьба привела в Женеву, как раз когда после мытарств в немецкой тюрьме туда вернулся Ленин. Но они не встречались, потому что совершенно по-разному смотрели на возможности и перспективы русской революции.

Вскоре морскому министру Колчаку было предложено выйти в отставку. Он сделал свое дело. Колчак покинул Россию — он доживал свои дни в Филадельфии.

* * *