Возвращение Фабрицио

— Да. Как мы оба знаем, алхимия не имеет ничего общего с превращением металла в золото.

— Это я понимаю. Философский камень — средство исцеления болезней, продления жизни, приводящее к духовному возрождению. Золото — просто побочный продукт.

— Философский камень может превратить смерть в жизнь. Так и есть. Я сам видел. Но даже это слишком ограниченный взгляд. Прости, но ты мыслишь слишком узко. Эликсир безнравственности, ал-ликсир, как называют его арабы, имеет силу куда большую.

Он помолчал, глядя туда, где небо сходится с землей. День выдался безоблачный, ясный и тихий.

— Истинный алхимик преобразует нечто иное, как свое сердце. Послушайте, святой отец, если смотреть на все в целом, если осознать, по-настоящему увидеть и осознать состояние человечества, разве мы уже не пришли к бессмертию? Человечество разыгрывает эту трагикомедию, эту мистерию без начала и конца, она длится и длится. Великий круг рождения, смерти и последующего рождения непрерывен.

Фабрицио все еще думал о герцогине.

— Если то, что ты говоришь, правда… значит, брачные отношения своего рода причастие.

— Конечно — поскольку позволяет продолжаться пьесе, что мы зовем жизнью.

— Значит, красота и очарование — своего рода Божий дар.

— И это верно. В нынешнем состоянии человечества акт совокупления становится подобен змею Уроборосу, кусающему себя за хвост. Мы говорим «кусает свой хвост», но на самом деле имеем в виду, что Уроборос совокупляется сам с собою.

Фабрицио заметил, что воздух пахнет жимолостью.

— Не терзайтесь из-за той женщины, отец мой. Она счастлива. — Родольфо зевнул. — А теперь я буду спать.

Фабрицио спросил у Родольфо, в какой стороне Кремона. Тот показал. Когда священник собрался уходить, Родольфо сказал:

— Время пришло. Этот век достиг расцвета, теперь время повернет вспять. Понимаете? Вы это знаете, и я знаю. Вот и все.

Священник кивнул и поспешил обратно в город.

Вскоре Фабрицио стоял перед картиной во дворе монастыря Святой Лючии. Он размышлял о портрете герцогини-Агаты. Он осознал истину, и сердце снова застучало в груди. Она — женщина. В ней идеально сочетается небесное и земное, эта жизнь и следующая, вот в чем ее исступление.

Через три недели, когда трое друзей будут выпивать в таверне, Омеро спросит Дона Фабрицио:

— Хозяин, вы готовитесь создать культ желания? Вы же священник.

— Позволь мне присоединиться первым, — вмешался Никколо.

Столпотворение в исповедальне

Месяц спустя Фабрицио в назначенный день сидел в полутемной исповедальне собора, выполняя подобающие обязанности исповедника. Отодвинув дверцу, он открыл зарешеченное окошко, за которым увидел Омеро, преклонившего колени.

— Омеро?

— Я хочу покаяться в вознесении хулы на своего хозяина.

— Я твой хозяин.

— Да, а я ваш слуга. Слуги не должны хулить хозяев, так мне говорили.

— Это правда.

— Я не хочу вечно гореть в аду за одну маленькую ошибку. И потом, кто-то должен удерживать вас на земле.

— И ты взял на себя такую тяжкую обязанность?

— Вообще-то не такую уж тяжкую.

— Вообще-то ты раскаиваешься в грехе?

— О да, вроде того.

— Недостаток искренности трудно не заметить.

— Я бы снова так поступил, если надо.

— В этом я не сомневаюсь. Ступай. Ты прощен. Прочти молитву… — И шепотом добавил: — Если вспомнишь хоть одну.

Омеро вышел, в исповедальне появился другой человек. Когда Фабрицио снова поднял глаза, перед ним опустился на колени герцог.

— Я согрешил, падре.

— Как же, сын мой?

Герцог замялся, затем на одном дыхании выплюнул признание:

— Преисполнившись радостью после добрых вестей, осветивших мои дни и наполнивших усладой ночи, я напился и, будучи пьян, согрешил с посудомойкой в винном погребе. Я зашел сзади.

— Оставьте подробности, любезный герцог.

— Простите, отец мой.

— Вы сожалеете, что согрешили?

— Да. Конечно.

— Прочтите трижды «Отче наш», и Господь Иисус Христос в бесконечной милости своей простит вас.

— Благодарю, отец мой.

Герцог вышел, вошел кто-то еще. На колени перед священником встал Человек тростника.

— Родольфо! Прежде я тебя здесь не видел.

— Пора.

— Как поживаешь? Ты недавно согрешил?

— Как вам известно, я давным-давно раскаялся в убийстве брата и давно это признал. Но после я грешил иначе. Пусть я знаю и понимаю многое об этом мире, но все же, кажется, страдаю от избытка воображения.

— Это не грех, сын мой.

— Я считаю это разновидностью лжи.

— Возможно, и так. Как бы то ни было, ты прощен.

— Дон Фабрицио, это еще не все.

— Да?

— Я был мертв, когда вы нашли меня в тростнике. Вы без страха пришли туда, на гнилое болото, и вытащили меня. С тех пор я веду удивительную жизнь после смерти.

— Я всего лишь применил толику практической мудрости, что почерпнул у целителя, который много путешествовал в далеком Китае. Вот и все.

— Так или иначе, теперь кажется, что я могу жить вечно. Думать так — непростительная гордыня, разве нет?

— Никто не живет вечно, сын мой. Ты будешь жить долго, возможно, даже очень долго, но когда придет время умереть, как всем нам, ты предпочтешь умереть.

— Понимаю.