Возвращение

Итак, перед нашими глазами разворачивается битва за город, равной которой история не знала со времен осады Трои. Это далеко не рядовое сражение, какие происходят ежедневно; под стенами Ленинграда может царить длительное затишье — как некогда под стенами Трои, сообщает нам «Илиада», царила тишина в течение десяти лет. Троянцам не пришлось голодать, как ленинградцам, однако их удалось ослабить, ослепить и лишить разума настолько, что они сами пустили врага в свой город. Трою не бомбили и не обстреливали из орудий, однако в битвах под стенами города никому не было пощады. Когда началось последнее сражение, оно было ужасным и величественным, и закончилось оно тем, что Трою сровняли с землей. И последнее сражение за Ленинград будет ужасным и величественным и закончится тем, что город сровняют с землей, — это и будет рыцарским завершением рыцарской битвы.

14

Ко всем и так уже многочисленным сведениям добавилось еще известие о том, как погиб Ханке. Об этом мне поведал по телефону мой друг-историк.

То ли Ханке не смог добраться до Шёрнера, то ли он не смог с ним договориться, то ли было слишком поздно о чем-либо договариваться, но четвертого мая он вместе с другими бежал от наступающих русских. Они переночевали в Комотау у немецкого крестьянина, чешский батрак которого выдал их партизанам. Партизаны взяли их в плен и доставили в тюрьму в Горкау. Там они, и офицеры, и гражданские лица, провели несколько недель, причем Ханке не опознали ни партизаны, ни охрана тюрьмы. Затем их с другими заключенными отправили в Зеештадтль.

Стоял весенний солнечный день. На улице царило оживленное движение, поэтому охрана вела пленных по железнодорожной насыпи, идущей параллельно улице.

Сначала они шли по рельсам, а потом, когда появился поезд, пошли по откосу. За несколько секунд до того, как поезд поравнялся с ними, Ханке метнулся через рельсы, за ним последовали другие, и они, скатившись с откоса, побежали что было сил в сторону ручья, кустов и небольшого леска. Однако состав был очень короткий, и когда он проехал, часовые с насыпи открыли огонь по беглецам. Другие пленные бросились в противоположном направлении, их стали преследовать вооруженные чехи. На рельсах истекали кровью двое угодивших под колеса локомотива. Пленный, который рассказал о происшедшем, представил эту сцену как наполненную отчаянным бегом, выстрелами и криками. По его словам, Ханке и двух беглецов ранили, а потом их забили насмерть охранники. Другим удалось сбежать.

Был ли среди них Фолькер Фонланден? Вылетел ли он из Бреслау вместе с Ханке на самолете? Был ли потом пойман партизанами и во время конвоирования метнулся через рельсы и бросился вниз по насыпи?

Как бы там ни было, я теперь знал, кто автор моей истории о человеке, вернувшемся с войны домой. В 1940–1941 годах он учился в университете в том городе, в котором я жил, снимал комнату у семьи Лампе в доме 38 по Кляйнмайерштрассе и тщетно пытался ухаживать за Беатой Лампе. Зимой 1941/42 года он попал под крылышко Ханке и с его помощью получил место военного корреспондента. Летом 1942 года он еще раз встретился с Беатой, и на сей раз ему повезло. Все говорило за то, что в течение последних недель или месяцев жизни гаулейтера Фонланден находился рядом с Ханке. Многое говорило и за то, что после войны он еще раз побывал в доме 38 по Кляйнмайерштрассе. Роман он написал в промежутке между этим визитом и серединой пятидесятых годов, когда мои дедушка и бабушка отдали мне лишние экземпляры верстки.

Сначала он мне нравился. Нравился потому, что ему нравилась «Одиссея» и что он играл в своей книге с ее сюжетом. И потому, что, читая его роман, я впервые столкнулся с массовой культурой, и это была не такая уж плохая встреча. А еще потому, что открытый, хотя и не по вине автора, конец романа так живо подействовал на мою фантазию. А еще потому, что нельзя так долго заниматься каким-нибудь человеком, не испытывая к нему симпатию.