Возвращение

Если при убийстве мы не станем принимать во внимание все привходящие обстоятельства, такие как преднамеренность, коварство и жестокость, то в качестве его определения остается следующее: убийство — это лишение человека жизни без его на то согласия. Именно без его согласия и воли, а не против его воли — ведь если волю подавляют или воздействуют на нее обманом, то это уже означает наличие привходящего обстоятельства в виде коварства или жестокости. В чистом же виде убийство — это прекращение жизни человека во сне.

Человек лишается своей жизни. Человек жертвует своей жизнью. Человек совершает сумасшедший, отчаянный или мужественный поступок, который стоит ему жизни. Убийца отнимает у человека его жизнь. Мы говорим об этом так, словно после этого события человек, лишенный жизни, присутствует здесь, жизни он лишен, но здесь присутствует, словно он озадаченно трет глаза, пытаясь разглядеть утраченную жизнь. Словно он может разгневаться, что у него отняли жизнь. Словно может оплакивать собственную жизнь.

Однако его больше нет. Он не может быть озадачен, не может гневаться и печалиться. Он более не страдает от того, от чего страдал при жизни, — от одиночества, болезни, бедности и глупости. Он более не страдает и от своей смерти. Человек никогда не страдает от своей смерти: он не страдает от нее до смерти, потому что до смерти еще жив, и после смерти, потому что после смерти его больше нет. Человек равным образом не страдает и оттого, что его убьют: до убийства он еще жив, а после убийства его больше нет. Смерть и убийство человека — это переход от одного закономерного состояния в другое закономерное состояние. Ведь что может восприниматься им как неправомерное, если его больше нет? Без субъекта предикат становится бессмысленным и неуместным.

Мы наказываем убийцу не за то, что он прервал жизнь человека без его на то согласия. Разве есть тут за что наказывать? Мы наказываем его за коварство и жестокость, с которыми он совершил свое деяние, то есть за то разочарование и те страдания, которые он причинил жертве до ее смерти. Однако почему мы наказываем за убийство, не связанное с этими дополнительными обстоятельствами, то есть за убийство в его чистом виде? Мы наказываем в этом случае не ради жертвы, а ради других людей. Наказываем ради жены, потерявшей мужа, ради ребенка, потерявшего отца, ради друга, потерявшего друга. Ради всех, кто опирался на ставшего жертвой человека, которого они лишились. Ради порядка в этом мире, который нам необходим и на который мы опираемся; этот порядок основан и на том, что жизнь и смерть имеют свои естественные сроки.

Поэтому самоубийство и было объявлено грехом, а попытка самоубийства признана уголовным деянием; ведь самоубийство обездоливает других людей почти так же, как убийство. Поэтому в прежние века за убийство карали в зависимости от ценности, которую жизнь жертвы имела для других: жизнь сына или дочери для отца, жизнь раба для господина. Поэтому длительное время белый, убивший черного, подвергался более мягкому наказанию, нежели черный, убивший белого, — не потому, что он как преступник заслужил большего снисхождения, а по той причине, что его жертва обладает меньшей ценностью. Поэтому геноцид часто осуществляется с чистой совестью, при геноциде не остается никого, кто ощущал бы гибель жертвы как утрату. Предпосылкой здесь является то, что народ изолирован, что он не включен в мироустройство наряду с другими народами и что его истребление осуществляется радикально.

Сколько народов, сколько людей включает в себя мир? Каких размеров достигают миры, в которых мы живем, и каково их устройство, — это наше дело, а не дело убийцы. Не он совершает убийство, мы его совершаем.