Возроди во мне жизнь

На следующий день я снова готова была забиться в нору и рыдать; я не хотела быть собой, хотела быть кем-то другим — без мужа-политика, без семерых детей, рожденных от его семени, пятеро из которых носили его фамилию задолго до того, как ее стала носить я. Однако целыми днями за ними должна была присматривать именно я, а он снисходил лишь до того, чтобы время от времени явиться в детскую и заметить, как похорошела Лилия, как грациозно держится Марсела, как выросла Адриана, как стильно причесана Марта и какие блестящие глаза у маленькой Верании — глаза настоящей Асенсио.

Я хотела стать другой и жить в доме, который не был бы столь неприступной крепостью, где было бы поменьше комнат, и где можно ходить, не спотыкаясь, потому что даже мою любимую лужайку Андрес вздумал превратить в розарий. Казалось, он был одержим манией преследования и устроил по всему дому ловушки, куда с непривычки можно было запросто угодить.

Я могла выезжать из дома только на машине или верхом, потому что мы жили на отшибе. По вечерам никто кроме Андреса не мог выйти за ворота: у выхода всегда стояли молчаливые угрюмые типы, которым запрещено было отвечать на вопросы и позволялось лишь сказать:

— Простите, сеньора, но вы не можете выйти.

Меня преследовали навязчивые идеи. Так, я стала думать, что обязана угадывать вкусы каждого нашего гостя. Когда намечался прием, я целыми днями только и думала, что о желудках приглашенных гостей: кто из них предпочитает мясо с кровью, а кто — хорошо прожаренное, кто может себе позволить есть на ночь тинга [7], а кто вынужден довольствоваться спагетти с петрушкой. Самое обидное, что на самом деле наши гости уминали за столом все подряд, без возражений, а мне лишь оставалось дожидаться паузы в разговоре, чтобы спросить у кого-нибудь из гостей, не положить ли ему еще кусочек, пока все не остыло.

Для многих гостей я была не более чем частью обстановки, этаким предметом мебели, который вдруг уселся за стол и смотрит на них, мило улыбаясь. Собственно, именно по этой причине званые ужины вгоняли меня в тоску. Сколько раз перед самым приходом гостей мне хотелось плакать, но я заставляла себя крепиться, чтобы от слез не потекла тушь, отчего я стала бы похожей на ведьму, а это уж совсем не дело, как говорил Андрес. Я должна быть красивой, элегантной, безупречной. Что будет, если при виде гостей хозяйка вдруг спрячется за креслом?

Во всяком случае, мне стоило немалых усилий скрывать свою усталость от этих господ, державших под руку жен с той же непринужденностью, с какой они сжимали ручку кофейной чашки. В отличие от меня, они прекрасно выглядели и были готовы хорошо поесть, зная, что меню составлено с учетом их вкусов.

Почти всегда я о чем-нибудь да забывала. Сколько Андрес ни читал мне нотаций о том, как важно уметь планировать все заранее и следить за тем, чтобы каждый выполнял свой долг, но вечно перед приходом гостей наша кухарка Матильда вдруг обнаруживала, что у нас нет лимонов, или хлеба, или на всех гостей не хватит льда из холодильника. В такие минуты мне хотелось придушить любого гостя и, прежде всего, Марилу Исунсу с ее блондинистой гривой.

Этот ужин был одним из самых ужасных в моей жизни. Я проснулась с ненавистью к цвету моих волос, к своему росту, фигуре, кругам под глазами. И попросила Гуэру сделать мне стрижку на ее вкус.

Она остригла мне волосы сзади, заявив что это новая мода, и длинные волосы больше не носят, а я с моей гривой до плеч была похожа на Иисуса Христа, и вообще, длинные волосы — это для девочек, а я уже взрослая дама. Она показала мне картинки в журналах, подкрасила мне глаза и губы, но так и меня и не убедила. Я плакала, проклиная тот час, когда поддалась отчаянию и решила изменить внешность.

Я отправилась в родительский дом за поддержкой. Папу я нашла на кухне: он как раз колдовал над маленькой металлической кофеваркой, дожидаясь, пока над ней поднимется шапка пены. Итальянской кофеваркой. Он колдовал над ней каждое утро и утверждал, что его эспрессо ничуть не хуже, чем в любом римском баре. Едва шапка черной пены начинала опадать, и по всему дому распространялся запах, он неизменно принимался восхвалять свой истинно итальянский кофе.

— Папа, но ведь этот кофе — из Кордовы, — напоминала я всякий раз, когда отец затевал этот разговор.

— Да, из Кордовы, но во всей Мексике нет такого кофе, как у меня, потому что его слишком крупно мелют и позволяют закипеть. Пить его невозможно. Кофе американо, так его называют. Только гринго могут решить, что это вкусно, потому что у гринго извращенный вкус. Их национальное блюдо — говяжий фарш со сладким томатным соусом. Можно ли представить себе подобную дрянь? Лучше понюхай и заткнись, потому что ты ничего не понимаешь.

Когда я вошла на кухню без волос и с лицом, раскрашенным, как у куклы — тоже Гуэра постаралась! — папа был настолько ошеломлен, что перестал созерцать свой кофе и невольно присвистнул: фью-у! А потом вдруг затянул песенку: «Я любил тебя за твои волосы, а теперь ты стала лысой, и я тебя больше не люблю...»