Возмущение праха

То есть это я ни с того ни с сего сам себе вслух говорю, а голос хотя вроде бы и мой, но какой-то медицинский, унылый и давний, как гадкое воспоминание, и я вдруг ощущаю себя не крутым мужиком, а недоноском, врачом-недоучкой. Значит, этот докторишка поганый, неудачник, засранец, жил во мне все это время, я же и понятия не имел. А он нудно так повторяет:

— Остановись, Крокодил. Нужно найти Палец.

И я, как в дурном сне, его почему-то слушаюсь.

Тот говнюк все еще на полу корчится — видно, я въехал ему прилично, — блюет и икает, а я на карачках в его блевотине ищу свой палец. Нашел, завернул в носовой платок и спрятал в карман. Тем временем наконец доехали, я сдал мудака тамошним вертухаям, а сам — в больницу. Там все по-человечески, сделали анестезию и культяпку вполне культурно обработали. Еду в Питер, и было бы все нормально — подумаешь, средний палец на левой руке, — да только себя я не чувствую самим собой, а говном, недоноском, Доктором. Ничего, думаю, разберемся. Наутро пошел к начальнику. Собирался с ним по-хорошему объясниться, как говорится навести мосты, а вышло совсем иначе. Как положено, докладываю об исполнении и жду, пока он забинтованной рукой поинтересуется. А он на нее ноль внимания — приступай, мол, к работе. Понятное дело, я разозлился, а докторишка уже тут как тут, и я говорю тем самым медицинским голосом, таким мерзким, что самому противно слушать:

— Приступить, оно можно, конечно, да толку с того не будет.

У него тут морда перекосилась.

— Это как понимать? Ты что?

— А то, что теперь я владею Пальцем и имел вас в виду, товарищ подполковник, крупным планом. — Не спеша разворачиваю платок и швыряю Палец в его перекошенную физиономию, тот от нее отскочил и упал на стол, прямо на казенные бумаги. Начальник же, как разглядел, что перед ним лежит, заблеял, захрюкал, а Палец смахнул рукавом со стола, да так энергично, что он закатился под шкаф. И еще жмет на кнопочку, дежурный наряд вызывает. Я, натурально, обиделся, но возникать не стал, а полез искать Палец. Тут влетают ребята, дежурные, и останавливаются, разинув варежки: за столом сидит начальник, от злости трясется и сказать ничего не может, а я на карачках шарю рукой под шкафами. Говорю:

— Постойте, ребята, я только найду Палец.

У них, конечно, лица стали квадратные, но ничего, стоят, терпеливо ждут, и этот, за столом, тоже ждет. Потом они отвели меня вниз, в дежурку, и там я успел выкурить ровно одну сигарету до того, как приехала психовозка. Вот и все, собственно. История не такая уж сложная, но для дамских ушей скорее всего не годится. А с другой стороны, вроде как нужно для дела. В общем, поскольку время на размышления еще оставалось, я счел разумным отложить эту неприятную лирику на потом и заняться более срочными делами.

Для начала составил записку, о которой просила Полина, и сочинение получилось идиотское. Так что понес ее Кроту даже с некоторым интересом — как он отреагирует? Он пробежал ее глазами, тотчас же призвал Порфирия и Мафусаила, и они над ней все вместе радостно раскудахтались. Потом вспомнили о моем присутствии и стали уверять, — что «Скоро-скоро» мне будет «все-все» известно и понятно. Я же затребовал фотографии всех сотрудников «Извращенного действия», какие имелись в архиве охранки Порфирия, и меня отфутболили к лаборанту-фотографу. Он был низкорослый, угрюмый и весь в прыщах, но мой заказ выполнил толково и быстро. Нужно отдать справедливость, людей они подбирали дельных, только вот почему-то почти все выглядели монстрами. Как бы там ни было, в моем распоряжении оказалось десятка четыре превосходных фоток, на которых я с ходу опознал Кобылу, самого Щепинского и почти всех остальных персонажей с фотографий Джефа.

Сверившись с графиком ночных дежурств Игнатия, которым меня снабдила Рыжая, я решил нанести ему повторный визит сегодняшней ночью.

Я возник в его кабинете, как профессиональное привидение, ровно в полночь. Увидев меня, он болезненно скривился и полез в ящик стола, так что я на всякий случай сунул руку в карман, чтобы снять пушку с предохранителя. Но он извлек наружу всего лишь валидол, который с придурковатой серьезностью выложил перед собой, после чего уставился на меня со скорбной выжидательной миной.

Дальше он вел себя паинькой, — видимо, его впечатлило, что человек, столь бесцеремонно сующий нос в дела Щепинского, все еще жив. Теперь в его личной иерархии ужасов я по званию выше Щепинского — ну что же, в конце концов, это и составляет суть процедуры перевербовки. И он лез из кожи вон, стараясь мне угодить. Наверняка был в школе подлизой и вот так же, взахлеб, отвечал учителям.