Возмущение праха

— Знаю. Никто, кроме меня, не будет в этом участвовать. Я их поставлю в известность — такова этика наших отношений, и все. Будет лишь дистанционный контроль моего физиологического состояния, из кабинета Крота. Я не зря интересовалась недостающими фалангами — если бы их вовсе не было, потребовалась бы совместная донорская работа и, соответственно, ее координация. А так я справлюсь сама… И вообще учти на будущее: инкорпорация в Орден и сеансы посвящения проводятся только на основе сознательного и зрелого решения претендента, никакой нажим невозможен. То, что происходило при первом разговоре с тобой, — исключение, они были в растерянности.

— Гм… я не хотел бы еще раз стать исключением. Наверное, мне следует подумать. Впрочем, думай не думай… Считай, я согласен.

— Отлично, мы проделаем это через несколько дней, когда лаборатория будет не так загружена… и я тоже. Еще вопрос: хорошо бы, чтобы ты до сеанса изложил мне обстоятельства, при которых был утрачен палец, если это тебе не очень неприятно. Ты значительно облегчишь мою задачу, и вероятность успеха повысится — я сейчас говорю не о реставрации фаланг, она гарантирована, а о ликвидации синдрома. А теперь я уже действительно опаздываю и потому исчезаю.

Она упорхнула, а я остался далеко не в лучшем настроении.

Если это не очень неприятно… Неприятно… не то слово. За всю жизнь у меня не было более тошнотворной истории. Как ей об этом рассказывать? И самому-то в лом лишний раз вспоминать. Уже больше двух лет прошло, и пора бы все это забыть, а тут изволь ворошить дерьмо в памяти. И если рассказывать, начинать придется издалека, со студенческих лет, когда еще в Медицинском учился, иначе объяснить ничего не удастся. Тогда я был зубрилой, тихоней, в общем придурком, и за идиотскую серьезность мне прилепили кликуху «Доктор». Потом, уже на третьем курсе, я из-за девчонки попал в переплет, в котором проявил себя форменным недоноском. Тут и другие дела накатили, в них я тоже оказался никудыхой, и у меня случился грандиозный облом. Провалил сессию, послал учебу на хер и запил. Неизвестно, чем кончилось бы, да вовремя подвернулся Витька Барельеф, он-то и подбил меня поступать на юридический. Там я сразу почувствовал себя человеком, и началась моя психологическая реабилитация с баскетбола — молотил я у них будьте-нате. Тогда ко мне кликуха «Крокодил» и приклеилась. На науки я болт положил без малейшего для себя ущерба: в нашем Универе яйцеголовых — хоть пруд пруди, а хороший гвоздила — на вес золота. Про Медицинский постепенно вспоминать перестал, будто и вовсе не было. Жизнь неслась полным ходом: поездки по заграницам, матчи, от девчонок отбою не было — как-никак, первый молоток сборной. Я даже, по молодости, маленько суперменствовать начал. С такой репутацией — мол, мен крутой — и в Угро въехал. Там поначалу шел хорошо, к тому же старался, но потом отношения с начальником подпортились. Из-за пустяка, не сильно, но маленько подпортились. И вот однажды, на выезде, вышло так, что местное начальство обращается к моему начальнику: у них-де прокол, просят выручить, не задаром конечно. А нужен им, всего-то, надежный сопровождающий для приговоренного к исключительной мере наказания, по-простому — к расстрелу. Штука в том, что у осужденных, когда дело касается вышки, после приговора что-то на чердаке сдвигается, и они иногда ведут себя непредсказуемо, так что неопытные ребята запросто попадают впросак. Для нас это — работа несложная, но унизительная: негоже классному сыщику изображать вертухая. И начальник мгновенно назначает меня, даже не для того, чтобы достать, а больше с воспитательной целью. Вся бригада — в Питер, а я — в Кингисепп. Ну ладно, сели в воронок, поехали. Осужденный — хлюпик, хорек этакий, сидит сгорбившись, видно подводит итоги своей неудачной жизни. Ведет себя смирно, я ему и наручники снял, но, когда остановились у шлагбаума, вдруг давай всхлипывать, и просится наружу, подышать свежим воздухом. Я объясняю, что не положено, а он ревет в голос и царапает ногтями себе рожу. Брось, говорю, дело житейское, и вообще смертность везде стопроцентная, так что убиваться особенно нечего. А про себя думаю: ежели ты так плохо переносишь смертные приговоры, так зачем же, мудак, убил четверых сразу? Ну свою бабу с любовником зарубил топором — и хватит, отделался бы десяткой, а то и меньше, если грамотно настаивать на состоянии аффекта. Но детей-то зачем? Он же тут как завизжит и — к дверце. Стой, говорю, не дури, и сажаю его на скамейку — так он тут же мне в палец зубами вцепился, хрясь — и откусил. И тотчас же, сука, выплюнул на пол. Я даже успел подумать, что стук получился такой громкий из-за железного пола. Боль сильная, кровища течет, а этот говнюк визжит и опять за дверцу хватается, — я его первым делом вырубил ударом в солнечное сплетение и хотел еще врезать ему сапогом по гениталиям, все равно больше не понадобятся, как вдруг слышу голос:

— Остановись, Крокодил.