Возможно, Беккет

А ведь мы мирно обсуждали поход в Манеж и тихий рэкет среди художественной публики. Флягин не верил в рэкет: это не то. Как же не то: сотни умников работают на твоем поле, в котором ты оставил свои зубы, кости, волосы, слизь, о тебе пишут в кавычках с маленькой буквы, тебя используют как фигуру подразумевания, но никто не платит! Нужно дать им понять, что пора раскошелиться. Они тебе должны: 100 рублей со зрителя, 10 с художника, 200 с критика, I50 с журналиста. Флягин, ведь даже ты даже мне должен! Я сейчас пойду и отниму у тебя бутылки. И это будет честный художественный рэкет. Я действительно пошел к помойному ведру, вокруг которого обычно собираются борейские бутылки, и начал складывать их на руки, как поленья. Через секунду ополоумевший Флягин уже колотил дорогие бутылки о три ступеньки. Стало ясно, что с Флягиным на рэкет идти бесполезно. Не его это тема: брать кураторов на абордаж.

Я шел на “Владимирскую” с занозой в глазу и думал: не пожалел бутылок, не пожалеет и кураторов, главное его разозлить.

 

ххххххххх

 

Флягин постоянно выступает в амплуа поджигателя и громилы. Кажется, что ему изначально голодно и скучно, но на самом деле он мститель: «за все за все тебя благодарю я», – говорит Флягин, брея по утрам в зеркале под холодной борейской струей свое нестареющее лицо. Объекты мщения – свое тело, волосы, печень, память, будущее, воображение, свои произведения, инструменты искусства, вообще – искусство в различных конфигурациях. Такое впечатление, что искусство для него живое ядовитое существо, которое необходимо истребить ценою жизни: подавить, выжечь, иссушить, потравить, расчленить, изничтожить, сокрушить, объять ужасом, рассыпать, рассеять, сровнять с горизонтом.

 

ххххххххх

 

"Мы были бесстрашными Орфеями, оглядывающимися назад и разрушающими все эти призраки" – писал я, оглядываясь на Флягина, несущего всем своим видом традицию отрицания и катастрофы.

– Я не мужчина , – говорит он, болтая сандалетами на приступке Борея. – Я артист!

Это он говорит Клавдии, которую только что оскорбил. С Клавдией у Флягина те же отношения, что и с Искусством.

В своем отрицании он бы дошел до полного самоуничтожения, если бы не остатки любви к пиву и сырому воздуху.

 

ххххххххх

 

Музыка любви к музыке.

Ночной перформанс.

Инструменты в качестве инструментов: пила, молоток, дрель, стекло, стиральная доска, проволока, бутылки, ладоши, падающий мешок, чуть-чуть баяна, три голоса, не обученных пению, голая жопа, железные шары. Пьяное вдохновение. Гроб с дирижером. Дума о дирижабле (устаревшая). Открытое фортепиано. Чистый магнитофон. К утру, к пятой попытке, дополняя и подхватывая одно другое, все эти отдельные вещи явили пронзительное музыкальное сочинение (музыкально-философское сочинение), пронизанное поэзией, горечью и злостью, охваченное полнозвучным хаосом, в котором с неожиданной гармонией прослушивается мотив преодолеваемой беды. Это Флягин с Инкой воспевали какое-то пра-музыкальное до-орфеевское нутро. Губайдуллина пожала бы им руку. Леверкюн бы присвистнул. Игорь Панин плакал, слушая на кассете этот голый Ноктюрн. Этот Опус Мопус, где среди нарастаний и затуханий иногда слышалось гробовое молчание дирижера.

Мы никогда не сопровождали свою деятельность музыкой, но по этому Концерту можно было судить о музыке всегда незримо присутствующей внутри нашего эросного уха, полного стрекозиных крыльев.

Именно под эту музыку мы, например, жарили на Вечном огне кур. Марсово поле. Чтобы огонь подразгорелся, Флягин бросил в него свое единственное зимнее пальто (стояла осень). На елочных лапаках – елки непременная архитектурная деталь всякого мемориала – куры шипели, обугливались, распространяли свой тошнотворный душок. Но это же были куры искусства! Они играли (уже голые, но еще теплые) "живые сцены": Повешение декабристов, Данаю, Жертвоприношение Авраама" – т. е. одна курица была ангелом, посланницей бога: простерши вперед руки она предотвратила от ненужных жертв! Да мы транслировали идею забывчивого невинного и радостного искусства. Мрачные времена андерграундского отступничества, угрюмого диссидентства кончились. Пришло время праздника

Мы были пьяны и праздничны. Мы не были озабочены искусством, требующим гибели: для нас это было время отдохновения от трудов. Действительно на карте современного питерского искусства мы нашли зону свободную от забот. Например, забота о вечности и прочности делания.

 

ххххххххх

 

Чем эфемерней, тем прочнее.

Возьмем комара. Ему памятник в чаше у Мариинской больницы. Он простоял шесть месяцев, звеня своим тонким проволочным носиком на зимнем ветру. Даже слепой Новиков часами простаивал у этой чаши, прислушиваясь своим волчьим ухом к этому далекому зовущему звону, зову. На фоне неба он был как бы обозначен тонким карандашным рисунком. Фотографы, пытающиеся снять его для журналов, испытывали неудобства ни то технического, ни то мистического характера: из-за эффекта интерференции (дифракции) памятник-невидимка представлялся вымыслом, приблизительным пунктиром, чистой – в этом смысле действительно слепой – красотой.