Воздух шибко хороший

— Ишол солдат со службы... От он идеть по дороге, и с им вместях, туды же идеть, попался яврей. Идуть аны, видять, гусь недобитый валяется. Должно, везли гусей на базар, уронили. Узяли аны гуся, дальше идуть. В деревню пришли, на ночлег просются. Их хозяйка в избу пустила, аны ей говорять: «Ты гуся ошшипли, изжарь, завтра нам рано в дорогу иттить». Тая говорить, ладно, гуся приготовлю. Легли аны спать, а не спится, слюнки текуть, с дороги горазд голодные. Думають, как бы скорей до гуся добраться. Яврей был хитрый, ён говорить солдату: «Давай зауснем, кому сон интересный приснится, тот гуся и съесть». Уговорились. Лежать. Ладно. Яврей-то не спить, размышляеть, какой бы сон придумать поинтересней, чтоб, значить, гусь бы яму достался. А солдат спить, дуеть в две дырочки. Утром ён первый проснулся, а яврей намаялся за ночь и зауснул. Солдат пошел к печке, гуся достал и съел. Опять спать завалился. Яврей его будить: «Вставай! Мне сон такой интересный приснился. Будто андели спустились ко мне, под ручки подхватили и в рай понесли...» «Во-во, — солдат говорить, — и я то самое видел. Андели тебя в рай понесли, я думаю: «Ну, теперьне возвернется. Из раю не возвращаются... Я гуся и съел».

Посмеялись и над этим смекалистым солдатом и над бедолагой — его спутником. Такая веселая выдалась ночь в избушке Ивана Карповича. Кот у меня в ногах — кот Васька — тоже слушает да мурлычет: «Вилы-грабли, ноги зябли...»

— Може, так оно и было когда, — сказал Иван Карпович, — а, може, и не так. Уж им тысяча лет, этыим сказкам. Народ серый был, непонемчистый...

— Надо бы ваши сказочки, Иван Карпович, записать на магнитофон...

— Не, ня надо. Это грех, — сказал Иван Карпович. — Мои годы такие, нельзя баловством заниматься. Бог этыи дела не прощаеть.

Хозяин покаялся, повинился перед Господом Богом и еще рассказал две сказки. И мы с ним пошли курить. Тут зажурчали другие истории из жизни, бывальщины. Впрочем, журчали они, как сказки, в том же самом регистре...

— Жил Ванька Собакин, у Платках. Их трое братьев было Собакиных, тыи люди как люди, а Ванька мастер был бечь. Подхватится утром и побежить у Холм, либо у Руссу (от Платков до Старой Руссы ровно сто километров; вот какие были в те времена бегуны на Новгородчине!). Бежить, что на лисапеде, земли яму не хватаеть, так чешеть ногами. Мужики яму стренуться, слово скажуть, он только рукой махнеть, не присядеть...

Брат у Ваньки был Колька. Того убили. В шестнадцатом году. Он у Холм поехал на ярмонку, яблоки продавать. Обратно едеть, яво у ручье и подстерегли. Лошадь с телегой домой пришла, яво нетути. День нетути, два нетути. Заявили у полицию. Полиция поехала у тот ручей, след тележный обмеряли и конеский след; там две телеги съехавши были. Онная-то Кольки Собакина телега, а другая мужика с Клещины. Яму бы, мужику-то, убить бы Кольку, да на яво телеге у лес и свезти. (Ивана Карпыча не было рядом, а то бы дал добрый совет). А ён на своей увез. По следу пошли и тело Колькино разгребли, ветками закидано. Вот приезжають в Клещину два полицейских, в штатском, заходють к этому мужику. Яво дома нет. У бабы спрашивають: «Такого-то можно увидеть?» «А ён у саду яблоки обиваеть, — баба говорить. — Сейчас придеть». Ладно. «Он у Холм ездил такого-то числа?» — у бабы спрашивають. «Ездил, яблоки на ярмонку возил». От аны у хлев пошли, копыта у коня замеряли, ту мерку к им приложили, что у них снята на месте убийства. Мужик приходить, аны на яво револьвер: «Стой! Руки вверх!» Яму куда деться? Связали яво, увезли. Колькин брат Павел за пазуху чушку сунул и у Холм пошел. Дождался, когда яво судить будут, мужика из Клещины, на суд приходить, чушку из-за пазухи вынул и яво по темени стукнул. «Вы, говорить, судите, а раз он нашего брата убил, у нас с им свой счет...

— А где же Ванька-то, марафонец? — хотел я спросить у автора этой новеллы, но не спросил. Автор строил свои новеллы не по законам литературного жанра, а как Бог на душу ему положил.

Под журчанье, бульканье, лопотание ручейка я стал поклевывать носом. Мне захотелось на ребра дивана, к Ваське, коту.

— Спокойной ночи, Иван Карпович.

— Спокойной ночи.

И правда, спокойная вышла ночь, душе в ней было спокойно, уютно, в этой ночи.

Утром Иван Карпович принес большой жбан желтого майского меду. Мед засахарился, стал, как топленое масло. Пасечник резал его ножом и накладывал в банку — для нас.

— На березе листочки вылупятся, у клею, — журчал пасечник, — пчелы с листочков взяток беруть... Вы весной приезжайте, когда все у цвету, воздух шибко хороший.

Ну что же, дожить до весны и приехать.

— А вы-то, Иван Карпович, будете здесь на будущий год? Без вас-то здесь и делать нечего. Уж вы поживите еще годик.

— Да и я тоже думаю. Такая здесь благодать... Бросить жалко.

И так мне было жалко расставаться с Иваном Карповичем. Сидел бы с ним и слушал бы его сказки-бывальщины. Вечером бы слушал, а днем бы траву косил, с дедом на пару. Вон трава какая! И косы у Карпыча отбиты, остры... Если бы да кабы...

— До свидания, Иван Карпович. Спасибо вам, милый человек!