Воздух, которым ты дышишь

В Лапе бывали минуты, незадолго до рассвета, когда закрывались кабаре, последние посетители возвращались в безопасность своих домов и в темных переулках становились слышны затихающие звуки ночной роды – охрипшие голоса, мелодии медленные и грустные. Тайные песни, жесткие ритмы, не предназначенные для света дня. Эти песни играли на исходе ночи, когда все остальное уже спето: хватит пить, хватит друзей, хватит женского смеха и сигарет, хватит набивать живот едой, хватит наполнять чашку водой – есть только ты и гитарист, вы одни в темноте, забыли все, кроме своих голосов, кроме песни, что внутри тебя, которую вы всегда знали, но до этой минуты не умели разделить. Иногда случались невинные слушатели: молодая мать бодрствует в окне; парочка, запутавшаяся в простынях; юная девушка в берете и брюках, руки в карманах, рот саднит от поцелуев, и блаженно побаливают места, которые ей всю ее жизнь не позволяли трогать. Она останавливается и слушает горькие жалобы роды, и жизнь ее словно колеблется на весах. Словно все, что с ней успело случиться за ее недолгую жизнь – побои, ложь, стыд, любовные бури и триумфы (хоть их так мало), – втайне сговорилось и привело ее сюда, слушать песню, ни для чьих ушей не предназначенную. Песня окутывает ее. Музыка – как зеленое поле или теплая постель; это место, где ты всегда найдешь пристанище. Дом, подобного которому нет.

Помню такое возвращение – после той, первой своей ночи с Анаис. Я слушала ту музыку, ощущала уколы чудесной боли в глубинах своего тела, и мне хотелось, чтобы так было всегда. Но я знала, что такое единение ненадолго. Песня закончилась. Дневная Лапа проснулась.

Я забежала в булочную, купила кофе и села у окна с записной книжкой и карандашом. Я постаралась записать, что чувствую. На бумаге оказалась мешанина слов и рифм – как мне показалось, пустых и жалких. Не было слов, которые передали бы опыт той ночи: меня взял другой человек, поняв и приняв мои желания. Не об этом ли говорила Граса в то утро на пляже Копакабана? Может быть, она чувствовала себя настоящей рядом со своими хлыщами? Может быть, поэтому и возвращалась к ним каждый вечер?

Я отложила карандаш, теперь я злилась. Граса месяцами испытывала это чувство – и не поделилась им. Она всегда опережала меня. И почему с этими дураками? Почему она выбрала их, а не меня? Часы, проведенные с Анаис, поблекли, и, как всегда, на первое место выдвинулась Граса. Мне захотелось рассказать ей о своей ночи, отчасти чтобы похвастаться и показать ей, что теперь мы равны, отчасти чтобы лучше осознать произошедшее. Граса бы выслушала. Она бы поняла. Как когда она после того концерта объяснила сеньоре Пиментел причину моей печали: песня заперта внутри меня. Граса поняла меня, потому что чувствовала себя так же.

Я залпом проглотила остатки кофе и закрыла блокнот, готовясь бежать домой. А потом вспомнила про нашу ссору. Мы и раньше ссорились, говорили друг другу гадости, бывали подлыми и мелочными. Отбушевав, буря уносилась, но Граса всегда умела отомстить, пользуясь для этого моими же собственными словами. Всему была своя цена: Граса могла отказаться слушать или, того хуже, объявить мой опыт с Анаис глупым и ничего не стоящим. У Грасы был дар оживлять моменты жизни, но она умела и убивать их.

Я решила не ходить пока в пансион. Можно остаться здесь, в пекарне, можно вернуться к Анаис. Можно найти Винисиуса, попросить подушку, поспать у него на полу. А потом мы напишем песню. Но от одной мысли, что придется рассказать Винисиусу, как я провела ночь, у меня запылали щеки. Рассказывать ему подобное – нет, невозможно. Не потому что я стыдилась сделанного, а из-за самого Винисиуса. Он старше. Он не новичок с женщинами – я видела, как они тают перед ним. Рассказ о том, как я провела ночь, будет приписан моей юной неискушенности. Я покажусь Винисиусу глупым ребенком, а мне хотелось, чтобы на меня смотрели как на равную.

Поэтому я, скрипнув зубами, отправилась к пансиону, твердя себе, что жить там позволено не только Грасе. Я вставила ключ в замочную скважину, но он не повернулся: дверь была не заперта.

Шторы на окнах опущены. Постель пустая, простыни смяты. В комнате пахло духами и сигаретным дымом.

– Я думала, ты меня бросила навсегда.

Я вздрогнула и обернулась. Граса сидела в углу в кресле, подтянув ноги под себя. Волосы спутаны. Подошвы черны от грязи, как у беспризорника. Голос гнусавый, словно Граса подхватила простуду.

– Сколько времени ты дома? – спросила я.

– Тебе-то какая разница?

Я села на кровать. Как мне хотелось опустить голову на подушку и провалиться в сон! Я пожалела, что пила кофе.

– Я выпила лишнего, – сказала я, и это прозвучало извинением. – Мы все выпили лишнего.

– Винисиус так и сказал, – ответила Граса. – Когда ты смылась, он проводил меня домой.

Теперь стало ясно, какими сигаретами здесь пахнет. Я сгребла простыню в горсть.

– Он поднимался сюда, с тобой?

Граса улыбнулась:

– Ага. Но я его выдворила. Хотела подождать в одиночестве. Я не знала, вернешься ли ты.

– Я гуляла.

– Долго же ты гуляла.