– Нет смысла призывать его мне на помощь, – заметил Мадам. – Думаю, кое-кто из здешних служак решил, что я слишком удобно устроился. Человек с деньгами может купить здесь все, а деньги у меня имеются благодаря тебе и нашей Софии. Так что у меня есть возможность понемногу роскошествовать, на что надзиратели смотрят сквозь пальцы. Конечно, на Илья-Гранди будет иначе.
– Я найму тебе адвоката!
– Не растрачивай зря доллары, – посоветовал Люцифер. – Тем более те, которых у тебя нет. Не смотри на меня так! Я читаю газеты. Вы вернулись, потому что вас выдворили из Лос-Анджелеса.
– Никто нас не выдворял. Мы продолжаем продавать альбомы.
Мадам улыбнулся:
– «Сал и Пимента»? Хорошая музыка, девочка. Но слишком другая, чтобы стать хитом. Голос у тебя как у старого пьяницы. Словно ты вышептываешь секреты, а наутро пожалеешь об этом. Но мне нравится.
– Сегодня вечером мы даем концерт в одном клубе в Ипанеме.
– Место для молодых. И богатых. Забавно, что им нравятся ваши песни. Но молодые слушатели лучше старых. Вы какое-то время сможете двигаться вперед.
– Винисиус не хочет. Он остается здесь.
– А ты?
Я покачала головой.
– Дашь сигарету? – спросил Мадам.
Я раскрыла сумочку и достала из портсигара две сигареты. Надзиратели даже не взглянули в нашу сторону, когда я закурила по одной для каждого из нас. Люцифер сделал несколько затяжек, рассматривая мой костюм, белые перчатки, лодочки с золотыми пряжками.
– Возраст тебе к лицу, – сказал он. – Есть девушки, которые со временем становятся лучше. – Он рассмеялся и покачал головой. – Когда ты работала на меня, была на побегушках, мне нравилось смотреть, как ты подметаешь. Ты мела пол в борделе так, будто злилась на грязь – чего она сюда заявилась. У тебя были честолюбивые мечты, девочка. И всегда будут.
В его голосе звучало сожаление, почти грусть.
– Когда тебя выпустят? – спросила я.
Мадам склонил голову набок:
– Ты разве не понимаешь, девочка? Мы с тобой прощаемся.
– Ты же не всю жизнь просидишь на Илья-Гранди.
– Двадцать семь лет – долгий срок, а жизнь там суровая. – Мадам Люцифер глубоко затянулся. – Значит, эти засранцы все-таки пустили ее в «Палас». Что она будет петь?
– Не знаю. Никто не знает. Она собирается решать на ходу, при том что всю жизнь мечтала петь на этой сцене.
– А ты бы не действовала по наитию?
– Нет. Я – нет.
– Думаешь, она провалится?
Я припомнила, какой Граса была в последний год – много спала, а когда танцевала, было видно, насколько она растолстела; потом ехала в Палм-Спрингс, откуда возвращалась усохшая и апатичная.
– Нет, – сказала я.
– А тебе хочется, чтобы она провалилась? – спросил Мадам.
Наши глаза встретились, мы уперлись друг в друга взглядами, как много лет назад, когда я просила о помощи. На этот раз первым отвел глаза Мадам.
– Даже если она забудет слова всех песен, это неважно, сама знаешь. Люди будут ее обсуждать. О ней еще долго будут говорить. Она лучшая в своем роде.
– И что это за род такой?
– Она настоящая звезда, мирового уровня, рождена и вскормлена здесь, в Бразилии. Может быть, люди ее за это ненавидят, но точно не забудут. Поэтому я ей завидую.
Мадам бросил окурок на пол и растер подошвой сандалии. Нагнул голову, снял с шеи
– Мы в расчете, девочка. Больше никто из нас никому ничего не должен.
Прежде чем я успела ответить, Мадам заговорил снова:
– На то, что в этом мешочке, вы можете записать очень много пластинок. Продать будет легко. Сделай что-нибудь для себя. Нет ничего дурного в том, чтобы хотеть что-то для себя. Нет ничего неправильного в том, чтобы взять то, что принадлежит тебе.
Я отодвинулась от стола:
– Мне пора. У меня концерт через несколько часов.
Люцифер кивнул.
– Мне бы хотелось быть там, смотреть на тебя, сидя за дальним столиком, как бывало.
Я вышла из ворот тюрьмы, села в такси, и оно быстро провезло меня через весь город, прямо ко входу в отель. В машине я сняла перчатки и потянула кожаные шнурки, стягивавшие
В первый раз я увидела его в рабочем кабинете сеньора Пиментела, на сахарном заводе, когда стояла рядом с Грасой, а сеньора просила разрешения отвезти нас на концерт в Ресифи. Я тогда понятия не имела, что такое музыка и почему сеньора решила, что нам необходимо ее услышать; мне хотелось положить сверкающий кубик в рот и посмотреть, растает ли он на языке. Как наивна я была, думая, будто что-то, чему предназначено пережить века, может так просто исчезнуть внутри меня, одной только силой моего желания. И вот, почти четырнадцать лет спустя, кубик тяжело лежит у меня на ладони.