Воздаяние храбрости

Вороной оступился, и от толчка Валериан очнулся, поднял голову и огляделся. Сумерки сгущались над редколесьем, эскадрон, выстроенный колонной по три, растянулся далеко по болоту. Заморенные, голодные кони брели в воде, поднимавшейся выше бабок, и усталые всадники сонно покачивались в седлах. Валериан подумал: не подозвать ли Замятнина да приказать отрядить фланкёров, но тут же решил не мучить людей понапрасну. Война уже, считай что закончилась, и турки уже хотят только спокойно дожить до подписания мира. Может быть, и ему, генералу Мадатову, удастся сегодня выспаться в сухой постели, а завтра переложить на бумагу письмо жене, которое он сочиняет в уме последние десять дней.

«…граф Дибич на юге, в Адрианополе, ведет переговоры с дипломатами из Стамбула, а мы здесь все крутимся вокруг Шумлы. Такова уж служба наша гусарская: рейды, разъезды, погони, засады. Приказано нам перехватывать все транспорты с продовольствием, что направляются в крепость. Настигли многих, думаю, чуть больше, чем половину, что по нашим силам совсем и неплохо.

От дивизии у меня осталось разве две трети. Болеют люди, Софья, болеют, а заменить их, конечно, некем. Погода здесь совершенно отвратная: дожди, дожди, дожди, редко когда выглянет солнце. Последние дни, как выехали из лагеря, не только палатки у меня не было, но и вьюка с бельем. Всегда в мокром, разве что под солнцем редким и высыхаем, потому как переменить, Софья, нечем. Слава Богу, что здоровье еще мое хорошо…»

Валериан прошептал последние слова и вдруг ощутил острую боль под ребрами. Подумал раздраженно, что похвастал, не утерпел и опять разбудил болезнь, дремавшую в его сильном теле последние месяцы. После того как его поставили на дивизию, боли почти исчезли. А возможно, ему просто не было времени замечать их за всеми обязанностями, что свалились вдруг на его плечи. И кашель уже не так его мучил: последний приступ случился при встрече с Новицким. А после Кулевчинского боя он носился по лесам и полям, скакал впереди гусар, чувствуя себя и впрямь молодым, как тот ротмистр, что вел эскадрон на Шумлу вслед лихому полковнику Сергею Ланскому.

И сейчас он надеялся, что сумеет договориться с болью, гнездившейся в подреберье. Дотерпит в седле до лагеря, а там отопьется если не чаем, то кипятком и отлежится на зыбкой походной койке под тонким шерстяным одеялом, под суконной шинелью, под буркой.

Они проехали еще версты полторы, а боль не только не утихала, но все раскалялась от злости. Словно бы кто-то ужасно сильный снял с мангала пустой шампур и, пронзив ему, Мадатову, бок, с силой вращал его, не давая и секунды привыкнуть к новому положению.

– Ваше сиятельство! Что стряслось-то? Так болит?

Валериан покосился налево и в пепельном вечернем воздухе увидел встревоженное лицо Василия. Денщик подъехал к нему вплотную и держал наготове правую руку, готовясь подхватить генерала, если тот вдруг начнет клониться с седла. Валериан подумал, что, должно быть, славно он выглядит сейчас – боевой черный гусар, страдающий не от раны, а от нелепой штатской болезни.

Он усмехнулся, вздохнул и – замер, чувствуя, как все та же невидимая рука вогнала в него еще один раскаленный стержень, чуть выше и левей первого.

– Полежать бы! – не проговорил он, а прорычал, озлобясь и стыдясь своей немощи.

Замятнин поднял руку, и десяток всадников тут же разъехались по сторонам, торопясь и разбрызгивая грязную стылую воду. Через несколько минут двое вернулись.

– Здесь, ваше благородие, пригорочек вроде сухой. Недалеко – саженей двести, может быть, триста…

Эскадрон повернул и скоро, в самом деле, выбрался на островок каменистой сухой земли. Василий скатился вниз и расстелил бурку, которую всегда возил, приторочив к седлу. Адъютанты помогли спуститься Мадатову, почти сняв генерала с седла. Замятнин между тем выстроил эскадрон кольцом. Половина гусар осталась в седле, половина спешилась и приготовила карабины. Дождь начал сеять, зашелестев по кронам деревьев, застучал по коже и стали. Ротмистр подъехал к Мадатову и склонился с седла, словно собираясь спросить генерала. Но Василий только покачал головой:

– Не слышит!

Замятнин выпрямился, произнес несколько слов полушепотом, перекрестился и погнал лошадь по внешней стороне оцепления, что выстроил его эскадрон.

Но Валериан слышал. Слышал и слова денщика, и удары копыт лошади Алексея, и шорох мелких капель дождя, скатывающихся по длинным ворсинкам бурки. Он отчетливо различал все внешние звуки, но внутренним, обостренным чувством отталкивал их от себя как наносное, необязательное, ненужное уже более. Он понимал, что умирает, знал, что не переживет эту ночь, и не хотел тратить зря движения и слова.