Восточный конвой

— Ну, сказать все можно… Вначале они, откровенно говоря, прекрасно копировали. Копировщики они и на самом деле недурные. Были. Но почему-то чем дальше, тем они копировали хуже. Не могли расширить рынок. Наоборот, стали терять клиентуру. Ведь в остальном мире люди не спят. Они конкурируют. Между собой, между странами, между компаниями… Но технетов настолько оглушила идея собственной независимости, что они буквально захлебнулись в ней. Независимость — весьма сильно действующее средство, к нему надо привыкать постепенно, а тут его сразу стали хлестать не стаканами — ведрами. Собственное достоинство должно основываться на фактах, а не на идеях; здесь же идея собственной исключительности возобладала над фактами — и получилась ерунда: если что и росло, то разве что самомнение, а реальная жизнь между тем затормаживалась…

— Но ведь технетам немногое нужно, — сказал

Милов, как бы размышляя вслух,

— А вы знаете, чем технет отличается от человека? Нет, я говорю не о способе производства; я имею в виду его внутренний мир.

— Полагаю, что ощущаю это на собственной шкуре.

— Естественно, друг мой: с вами, насколько мне известно, работали — и весьма серьезно, даже перестарались немного. Но вы, я полагаю, сумели восстановиться? Во всяком случае, так можно заключить, наблюдая за вашим поведением. Да, так что там о внутреннем мире технетов?

— Им, похоже, не хватает кое-чего, присущего людям…

— Ну и что же? Допустим, у человека выпали зубы, и он не может заказать протезы; он остается без зубов — и вы думаете, что ему от этого легче, чем зубастому? Нет, ему значительно хуже. Хотя он может, конечно, похваляться тем, что совершенно не подвержен зубной боли и гарантирован от расходов на дантиста, зубную пасту и прочее. Нет, внутренний мир технета, по моим предположениям, от этих редукций страдает. Если вам внушили, что уже одна ваша принадлежность к технетам ставит вас выше всех остальных разумных существ на планете, то так ли уж важно, признают ли это все остальные? Все равно, вы самый великий. А что величие это ограничивается территорией площадью в пятак, их не волнует: они над этим просто не задумываются. Короче говоря, технеты, формируя свое общество, сделали ошибку, вряд ли меньшую, чем мы — позволив им это. Они всерьез поверили в то, что люди не могут и не должны быть не чем иным, как только сырьем для производства новых технетов, всего лишь. И в этом заблуждении зашли достаточно далеко. А главное — не скрывали этого от остального мира; впрочем, скрыть это было бы весьма затруднительно даже при всем желании. Безусловно, в этом мировоззрении — если можно так назвать сумму предрассудков и предубеждений — немалая вина и людей: они вели себя тут крайне легкомысленно даже при наличии явной опасности. Но люди могли себе это позволить, хотя, конечно, этого делать не следовало; могли, потому что в их распоряжении были — и есть — колоссальные ресурсы всего великого людского сообщества. И технетам по инерции казалось, что все это так и останется у них, даже если люди тут перестанут существовать. А у технетов нет ничего, их территория бесплодна. Вот в каком положении оказалась страна. Но мы — здешние люди — не перестали любить ее: мы все-таки родились здесь и прожили жизнь, значительную часть ее.

— Я, кажется, понял, — сказал Милов. — Вы пытаетесь снова научить их уважать людей? И для этого пробуете восстановить у них те качества и свойства, от которых они сами отказались? Хотя нет, — тут же опроверг он сам себя. — Тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.

— Да, разумеется, нет, — отмахнулся Орланз. — Это их проблемы, и меня они совершенно не волнуют. Кроме того, таким делом можно было бы заниматься лишь с разрешения властей, а для властей это означало бы признать ошибку, которая легла в основу их общества. Нет, нет. Мы тут по совершенно другому поводу.

Он положил окурок сигары в пепельницу и взял другую. Раскуривание ее заняло с минуту.

— Так вот, — продолжил он затем, — в результате всех обстоятельств, мною уже упомянутых, страна стала медленно, но верно лишаться симпатий всех правительств и народов, которые с давних пор нам сочувствовали, потому что считали, что мы угнетены, порабощены, лишены всяческих прав и так далее. Вряд ли нужно вам объяснять, что на самом деле это по большей части не соответствовало действительности.

— Не нужно, — подтвердил Милов. — Я знаю это так же хорошо, как и вы.

— Знаю, разумеется. Но те, кто сочувствовал и еще сочувствует нам издалека, этого не знают и знать не хотят. Люди ведь верят в приятно, музыкально звучащие слова куда охотнее, чем в факты, которые очень часто дурно пахнут и весьма непривлекательно выглядят; тем более что факты эти по большей части им недоступны.

Похоже, Орланз разволновался — настолько, что вскочил и стал расхаживать по комнате, уронив пепел с сигары на кресло, на котором только что сидел.

— Вы могли бы и не объяснять мне столь очевидных вещей.