Восстание в подземелье

Между тем время шло. В короткие часы отдыха я лежал на койке с открытыми глазами и с ужасом думал о том, что каморка без окон стала для меня удобным укрытием, убежищем, где можно отсидеться, переждать бурные и жестокие события – переждать войну. Здесь тихо, спокойно, можно работать, да к тому же коридорный не забывает принести миску супа. Чего ещё надо, а? Вот, думаю, что можно сделать с. человеком!

Миражи, скажу я вам, бывают не только в пустыне… Я работал, а мысли мои витали далеко. Я беседовал с самим Асмодеем, плутал в неведомых дебрях… Стены моей тесной каморки расступались. Где только я не побывал! Но чаще всего я видел себя в окружении людей. Они садились рядом со мной, что-то рассказывали, я им задавал вопросы, потом мы о чём-то спорили… Люди эти были такими же обездоленными, как и я, и вместе нам становилось как-то легче. Недаром же говорится, что разделённое горе – уже полгоря!

Когда же видения уходили, я вновь превращался в управляемую машину с раз навсегда заведенным механизмом… От машины я отличался лишь тем, что у меня было желание, непреодолимое желание – побыть среди людей, поговорить с ними, услышать человеческую речь, пусть даже следом за этим придёт смерть…

«Где же вы, люди?» – взывала моя душа.

А люди были тут, в нескольких шагах от меня. Затаив дыхание, я прислушивался к каждому отдаленному звуку, жадно ловил каждый шорох и мысленно переносился вглубь подземелья, куда убегали многочисленные коридоры, где притаились лестницы, десятки, а может быть, и сотни лестниц. Куда они ведут?

Может быть, пока меня держат в карантине? Но если это так, то сколько времени я тут пробуду?

Может быть…

Ночи напролет лежал я на койке, не смыкая глаз, и думал, думал…

Потом снова работа, снова железная миска и, наконец, самое страшное – часы отдыха и мучительных раздумий. И тишина, тишина…

Где взять силы, чтобы вынести эту тишину?

Скоро я потерял счёт дням и неделям. Притупился и слух. Меня уже не тревожили ни шум, ни шорохи, якобы доносившиеся из коридора. Случалось, что, работая, я засыпал и, проснувшись через минуту, принимался яростно стучать резцом о металлическую доску. Никто не приходил на мой стук, даже коридорный не обращал на него внимания.

Не могу вам сказать, сколько времени прожил я в одиночной, камере, не знаю, чем бы всё кончилось, если бы я остался там надолго. Вполне возможно, что, открыв однажды утром дверь, коридорный нашел бы мой труп. Я мог бы проткнуть себе глотку, разбить голову об стенку. Какая сила удерживала меня от подобного поступка, чем ещё привлекала меня жизнь? На эти вопросы я не смог бы ответить.

Всё во мне до такой степени притупилось, что я даже не удивился, когда, в один прекрасный день коридорный вывел меня из камеры. Я следовал за ним бездумно, будто на привычную прогулку или в кафе, чтобы перекусить и выпить чашку кофе. Только в тот момент, когда мы повернули за угол и пошли по длинному и узкому, похожему на тоннель, коридору, я вдруг понял, что здесь я ещё ни разу не был и что в моей жизни, видимо, происходит важная перемена. Мы остановились около какой-то двери. Она была куда шире двери моей каморки. Окинув меня внимательным, пристальным взглядом, солдат толкнул сапогом дверь – и я увидел людей. Живых людей…

Это была мастерская, в которой работали заключённые.

Прежде чем войти в мастерскую, конвоир приказал мне стать смирно, а сам скороговоркой как молитву, прочитал правила поведения на работе. Я не всё понял, да и не особенно старался понять. Хотелось скорее переступить через порог, очутиться среди людей, услышать живую человеческую речь. Между тем конвоир деревянным голосом рубил:

– Никаких разговоров!

– Никакого общения друг с другом!

– Никаких жалоб!

– Никаких заявлений!

– Никаких вопросов!..

Ничего этого я не имел права делать под страхом наказания. О каком наказания шла речь? Конвоир, видимо, считал, что одного слова «наказание» вполне достаточно, чтобы призвать меня к благоразумию.

Наконец дверь за мной затворилась. Я медленно направился к указанному мне рабочему месту. Оглядываясь по сторонам, принялся считать. Сколько нас тут? Один, два, три… Пять человек. Я – шестой. Все молча смотрели на меня. Так состоялось наше знакомство.

В этой мастерской каждый заключённый изготовлял какую-то деталь рисунка, назначение которого ему было неизвестно. Мне, например, приходилось длительное время работать грабштихелем. Это инструмент для гравирования со стальным, очень острым срезом. Чтобы работать грабштихелем, нужно обладать большим мастерством, твёрдой рукой и острым глазом, потому что одним неточным штрихом можно испортить всю гравюру.

Я наносил на медную доску волнистые линии толщиной в два миллиметра, длиной в шесть с половиной сантиметров с интервалом между ними в восемь десятых миллиметра. Под рукой у меня имелись всевозможные инструменты, позволяющие выполнять рисунок с большой точностью. Это была тонкая, ювелирная работа.