Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Эрнесто, почему вы не приехали вовремя! Может быть, „вовремя“ было еще два года назад. Я имею в виду, за два года до ее смерти. А теперь вы вдруг появились, когда уже поздно. Раз вы приехали теперь, значит, могли приехать и раньше…»

С этими словами Эмма поднялась. Она даже поглядела на свои ручные часы. Видно, говорить вот так напоследок, на ходу, то, что важно другому, вошло у нее в привычку. Она слабо пожала мне руку. Я сделал шаг к двери и спросил, где живет теперь Элиза. «В пригороде. У нее есть дом и сад».

Хотя Эмма была сухой и, как я полагал, неспособной ни на какие чувства, она сумела сделать так, чтобы я понял свою вину теперь и запомнил ее навсегда.

Не знаю, как я смог продолжать работу на выставке после рассказа Эммы. Я переводил объяснения Дальке, кое-что добавляя к ним, и раздавал проспекты. Выставочный комитет пригласил нас в конце недели на прощальный банкет. Для сотрудников выставки были также запланированы поездки по Сан-Паулу и на одну из больших ферм, чтобы показать нам, как растет кофе, как его собирают и сушат. Потом на ферме должен был состояться обед — простая сытная еда и кофе сколько душе угодно.

У меня не было ни малейшего желания принимать в этом участие. И хотя я никогда не испытывал особой симпатии к Элизе, я решил разыскать ее до отъезда. Я понимал, что больше мне не представится возможности ее увидеть. Еще мальчиком я вместе с товарищами по школе бывал на кофейных плантациях у их родственников. Я знал, как растут кусты кофе — на одних уже висят зрелые плоды, другие еще цветут, как весной. Мне хорошо были знакомы запах очищенных сохнущих бобов, и деревенские песни, напоминавшие о временах рабства, и господский дом, построенный в колониальном стиле, обычно хорошо сохранившийся.

Я извинился: перед отъездом мне нужно посетить знакомых в Рио. Затем попросил рабочих тщательно упаковать нашу стеклянную женщину; я сам внимательно наблюдал за всем и очень удивился, когда профессор Дальке вдруг гневно накинулся на меня. Что это мне вздумалось тащить с собой ящик? Многие гости желали бы еще поглядеть на экспонаты без посетителей, в тишине и покое. Он же сам дал слово в Берлине не спускать глаз с нашего экспоната.

Трудно было предположить, что Дальке может настолько потерять власть над собой, чтобы кричать на меня, как на школьника. Его поведение показалось мне в высшей степени странным, совершенно недопустимым и даже подозрительным, хотя я сам не мог объяснить почему. К счастью, рабочие, которые куда-то спешили, не обращая внимания на Дальке, забили длинный ящик гвоздями.

И пока Дальке, багровый и заикавшийся от ярости, требовал распаковать наш груз, ящик, согласно моему указанию, был уже на пути к вокзалу, а может быть, даже и в поезде Сан-Паулу — Рио. Об этом я не без иронии сообщил Дальке, а так как большое горе делает, как известно, нас неуязвимыми к наглости, подлости и непорядочности, я спокойно, но резко предложил Дальке избрать в разговоре со мной другой тон. Наверно, он пожалуется на меня в Берлине, подумал я мельком, но меня это нимало не заботило.

Я поспешил на вокзал.

Раньше Элиза жила недалеко от меня и Марии, на улице, параллельной руа ду Катети, в одном из тех странных, высоких и узких домов, которые, казалось, все еще заселены людьми времен империи. Элиза ждала нас обычно на своем, словно приклеенном к дому балконе, где нельзя было сидеть, а можно было только стоять.

Теперь она переехала в квартал Ипанема. Ее маленький дом имел привлекательный вид, хотя при нем был не настоящий сад, как я понял со слов Эммы, а палисадник, отгороженный от улицы высокой решеткой. Бугенвилеи росли только у самого дома, а среди маленьких цветущих миндальных деревьев стояли столик и кресла, приготовленные для гостей. Когда я открыл калитку, раздался не звонок, а приятная музыкальная фраза, которая словно бы приглашала войти, и ощущение неловкости прошло.

Элиза выглядела так же, как всегда. Только была очень тщательно одета. В этой стране часто встречаются люди своеобразной красоты, возникшей от смешения различных племен. Что смешалось в семье Элизы, я не знал. Я помнил ее уродливой, и такой же уродливой она показалась мне и теперь. У нее были сильно выступающие скулы и ключицы. Ни единая черточка доброты и любви к ближним не смягчала жесткости ее черт. Я подумал: «А когда она играет, кажется, что слушаешь волшебницу. Должно быть, я всегда был к ней несправедлив».

Мы сели за садовый столик. На столе стояли напитки и сладости. С чувством раскаянья я смотрел на ее красивые руки с длинными пальцами. Она заговорила первая:

«Ты мало изменился, Эрнесто. Конечно, ты пришел, чтобы поговорить со мной о прошлых временах. Какими мы были веселыми, когда учились в школе. Но счастья нам хватило ненадолго. Впрочем, мне-то жаловаться не приходится».

Я ответил:

«Да, ты права. Я пришел, чтобы еще раз поговорить с тобой о Марии Луизе. Эмма, бывшая служанка госпожи Эльфриды Альтмайер, рассказала мне все».

«Тогда мне не придется описывать тебе, как произошло несчастье».