Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Меня представили Дальке. Он производил впечатление высокомерного и самовлюбленного человека. С показным дружелюбием и шуточками снисходил он ко мне подобно царствующей особе, желающей продемонстрировать народу свою благосклонность.

Мы вместе осмотрели стеклянную женщину. Дальке на выставке должен был давать пояснения, а я — эти пояснения переводить. Мы включали свет и обдумывали, какой текст будет иметь успех у посетителей. Во время этих репетиций мы много и от души смеялись. Дальке утратил свое высокомерие, но ругался, что его превращают в циркача. Я утешал его, говоря, что стеклянная модель — чудо техники, и рассказывал ему о прекрасных врачах, работающих в Бразилии. Некоторые из них — друзья моего отца. На выставку будут, безусловно, приходить, кроме интеллигенции, самые разные люди, неосведомленные, одержимые предрассудками; мы сможем содействовать распространению знаний.

Дальке кивал головой с улыбкой взрослого, перед которым юнец разглагольствует о своих надеждах.

Стеклянную женщину под нашим присмотром упаковали в ящик. Мы торжественно обещали ее оберегать. Я подумал, что это обещание будет главным образом моей заботой. Дальке не производил впечатления человека, который станет все время проверять, следует ли наш груз с нами и достаточно ли заботливо он хранится. Вначале он вообще предполагал лететь самолетом, но внезапно переменил свое намерение. Он взял с собой много вещей — приборы и научные книги, — по его словам, обещанные друзьям. Он решил, что лететь с таким багажом будет слишком дорого. Не может же он требовать от государства, чтобы оно оплачивало его прихоти.

Я, как и обещал, не упускал из виду ящика со стеклянной моделью. На профессора Дальке, на его багаж и его рассуждения я обращал гораздо меньше внимания.

Ящики и сундуки ехали вместе с нами вначале до Варшавы, а из Варшавы в Гдыню, где находилось наше судно. В Варшаве я должен был организовать наше дальнейшее путешествие и перевозку стеклянной женщины. Из-за этого я почти не увидел города, только памятник Варшавского восстания и восстания в гетто; все ужасы гетто сгорели и стали пеплом в пламени восстания, я чувствовал, что обязательно должен побывать здесь. Город, сожженный вермахтом при отступлении, черный, как угольная шахта, ко времени нашего приезда был уже в значительной части восстановлен. Хотя на месте бывшего гетто, где возвышается памятник, не оставалось ни развалин, ни следов исторических событий, там тогда еще не построили домов и не разбили садов, как теперь. Это была пустыня, от которой сжималось сердце, пустыня, которая не простит людям забвения.

Должен сказать, что во время ночной поездки к памятнику Варшавского восстания и памятнику восстания в гетто я совсем не думал о себе. Здесь все служило живейшим напоминанием об ужасах нацизма и войны и в то же время было бесспорным доказательством, что всякое преступление рано или поздно вызывает отпор и влечет за собой расплату. И я не мог не думать об этом.

В эти часы я забыл о себе, забыл о цели нашей поездки и даже о моей любви к Марии Луизе.

Если я говорю, что забыл о своей любви, не подумайте, что Мария Луиза исчезла из моих мыслей и чувств — нет, просто я оторвался от постоянных мучительных раздумий, словно они не подобали этому месту. Мне казалось, что Мария Луиза идет рядом со мной. Мы оба молчали, потрясенные так, как это бывает только в юности.

В Варшаве мы с Дальке оставались очень недолго, и я ничего другого осмотреть не успел. Дальке один разъезжал по городу. Потом он рассказывал всякую всячину об удивительных работах по восстановлению города. Помнится, он говорил о том, сколько страданий причинили немцы другим народам. Не хочу быть к нему несправедливым. Но сам он был во время войны офицером. Как знать, весьма возможно, что и он причинял кому-нибудь страдания.

Далее мы с нашим ящиком отправились в Гдыню. Я издалека увидел наше судно и окинул его взглядом моряка. В Европу я возвращался на французском судне. А это было грузовым с несколькими каютами для пассажиров, вроде нашего «Норвида». Почти новое, оно сверкало белой краской. Мне оно очень понравилось. Капитан и помощники были другие, а кок, как ни странно, тот же, что у нас теперь.

Едва мы поднялись на борт и еще не успели покинуть гавани, как Дальке стал гораздо разговорчивее. Он показался мне радостно возбужденным, когда мы отплыли.

Вы понимаете, я сам находился в состоянии такого тревожного волнения, что мне были безразличны вопросы Дальке; все, что он делал, я видел словно через завесу. Ощущение, что Мария Луиза сопровождает меня, исчезло. «Родольфо — коммерсант. Они, несомненно, читают списки прибывших пассажиров, — думал я. — Там знают, что Трибель и Дальке скоро прибудут. Встретит ли она меня? Или будет избегать? Вернется ли она со мной?»