Воссоединение

На этот раз я был полон решимости выступить во всей красе. Мускул Макс подошел к турнику, на мгновение замер по стойке смирно, поднял руки над головой, ловко подпрыгнул и схватился за перекладину, вцепившись железной хваткой. Медленно, с удивительной легкостью и мастерством, подтянулся, оперся торсом о перекладину, потом развернул тело вправо, вытянул руки в стороны, вернулся к прежней позиции, развернулся влево и снова вернулся в исходное положение. Внезапно он как будто сорвался и рухнул вниз, но повис на согнутых коленях, почти касаясь руками пола. Потихонечку начал раскачиваться, все быстрее и быстрее, и вот он опять наверху, опирается о перекладину животом – а затем он резко крутанулся, сделал в воздухе невероятное сальто и мягко, почти беззвучно приземлился на ноги. В его исполнении упражнение казалось предельно простым, но, для того чтобы его повторить, нужны были полный контроль, умение удерживать равновесие и изрядная доля смелости. Из этих трех качеств у меня что-то было от первых двух, но я никогда не отличался особенной храбростью. Очень часто в последний момент я начинал сомневаться, что у меня что-то получится. Мне было страшно отпустить перекладину, а когда все-таки приходилось ее отпускать, я даже и не надеялся, что смогу изобразить что-то похожее на выступление Мускула Макса. Разница между нами была примерно такая же, как между профессиональным жонглером, который играючи управляется с шестью мячами, и любителем-самоучкой, который еле удерживает три мяча.

Но в тот день я шагнул вперед сразу, как только Макс завершил свою демонстрацию, и посмотрел ему прямо в глаза. Он на секунду засомневался, но все-таки сказал:

– Шварц.

Я медленно подошел к турнику, замер по стойке смирно, подпрыгнул и подтянулся. Лег животом на перекладину. Огляделся по сторонам. Макс стоял прямо под турником, готовый меня подхватить, если я вдруг сорвусь. Ребята притихли, наблюдая за мной. Я взглянул на Хоэнфельса и, убедившись, что он на меня смотрит, развернулся вправо, развернулся влево и повис на коленях. Страха не было. Было только одно побуждение, одно желание. Я это сделаю. Сделаю для него. Рывком я взметнул свое тело ввысь, перемахнул через перекладину, взлетел, словно птица, а потом – бумс!

По крайней мере, я приземлился на ноги.

Раздались приглушенные смешки, но кто-то даже зааплодировал; у нас в классе учились не такие уж и плохие ребята, по большей части…

Я замер на месте и посмотрел на него. Надо ли говорить, что Конрадин не смеялся. И не хлопал. Но он смотрел на меня.

Спустя пару дней я принес в школу несколько древнегреческих монет – я коллекционировал монеты с двенадцати лет. Я принес серебряную коринфскую драхму, сову Афины Паллады и голову Александра Македонского, и, как только он, Конрадин, вошел в класс, я сделал вид, что изучаю их через лупу. Он это увидел, и, как я и надеялся, его любопытство все-таки возобладало над сдержанностью. Он спросил, можно ли ему тоже взглянуть. Судя по его обращению с монетами, он кое-что в них понимал; он прикасался к ним бережно и рассматривал с почтительным вниманием настоящего коллекционера. Он сказал, что тоже собирает монеты и что у него есть сова, но нет головы Александра. Зато у него были другие монеты, которых не было у меня.

Наш разговор прервало появление учителя, и за время урока интерес Конрадина, похоже, иссяк. Сразу после звонка он вышел из класса, даже не взглянув в мою сторону. И все равно я был счастлив. Он в первый раз со мной заговорил, и я твердо решил для себя, что этот первый раз точно не станет последним.

Глава 5

Ровно через три дня, 15 марта – эту дату я буду помнить всегда, – я возвращался из школы домой. Стоял тихий, прохладный весенний вечер. Вовсю цвел миндаль, на клумбах уже распустились крокусы, небо было пастельно-голубым с легким зеленоватым отливом: северное небо с оттенком Италии. Хоэнфельса я заметил сразу. Он шел чуть впереди и явно не торопился, словно кого-то ждал. Я замедлил шаг – побоялся его догонять, – но мне все равно надо было идти, потому что было бы глупо застыть столбом и он мог бы неправильно истолковать мою нерешительность. Когда я почти с ним поравнялся, он обернулся ко мне и улыбнулся. А потом как-то стеснительно и неуклюже пожал мою дрожащую руку.

– Привет, Ганс, – сказал он, и я вдруг осознал – с изумлением, радостью и облегчением, – что он тоже робеет и так же сильно нуждается в друге, как и я сам.

Я плохо помню, что Конрадин говорил мне в тот день и что говорил ему я. Помню только, что мы бродили по городу целый час, как двое юных влюбленных, еще взволнованных, еще застенчивых друг перед другом; но почему-то я был уверен, что это только начало и теперь моя жизнь никогда больше не будет пустой и скучной – отныне и впредь она будет насыщенной, яркой и полной надежды для нас обоих.