Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

«Дадут больше», — только и промолвил граф Муравьев, услыхав объявление Жонда. И, действительно, наверное бы дали больше, если бы не наступило так быстро время, когда уже заговорщикам ни о каких наступательных действиях невозможно стало и помышлять.

Столь же ясно было решающее значение М. Н. Муравьева во впечатлении русских людей. Его все признали главой. Он вдохнул во всех силу и веру. Масса народа также отнеслась к нему очень быстро, как к народному начальнику. Даже крестьяне-поляки Августовской губернии, не входившей в его область, прислали к нему депутацию с просьбой присоединить их губернию ко вверенному ему краю. И граф Муравьев занял своими войсками чужую губернию раньше, чем получил на то разрешение. Несколько позднее он точно так же занял два соседних уезда Плоцкой губернии. Общепризнанный авторитет Муравьева, как главы усмирения, пропитывал собой воздух мятежного края, побуждая к действию и Варшаву, и Киев. Виленский генерал-губернатор вмешивался и в петербургские дела. Его настояниями была разрушена польская организация в столице. Против него ворчали, строили козни, и все-таки — он заставлял идти за собою. А между тем известно, что в Петербурге власть графа с начала до конца висела на волоске. Он был призван скорее как нечто неизбежное, нежели желательное, наподобие того, как было в 1812 году с Кутузовым.

На первый взгляд, во всем этом есть какая-то странность. Начать с того, что мятеж был польским. Его настоящий очаг, его источник силы и центр составляла Варшава. Почему же виленский генерал-губернатор явился столь страшным для мятежа, почему он, а не кто другой, усмирял мятеж... Почему, наконец, это было сделано не из Варшавы, а из Вильны?

Как объяснить себе поразительно быстрое изменение всего положения дел с появлением Муравьева?

Не следует забывать, что в 1863 году Россия переживала скорее русский, чем польский кризис. Ряд ошибок с 1856 года привел нас к такому положению, что русское дело казалось проигранным. Таково было впечатление бунтующих поляков, таково было мнение вяло защищающихся русских; так, наконец, начали смотреть даже державы Западной Европы.

Но вот явился на сцену действия М. Н. Муравьев, и через 2 месяца — столь же единодушно — поляки, русские и Западная Европа начинают убеждаться, что перед ними разыгрывается не русский, а польский кризис.

Как случилось это превращение? Политика Варшавы, господствовавшая до 1863 года, и политика Вильны, ее затем сменившая, дают ключ к уяснению этого ряда вопросов.

2

Противоположение тогдашней политики варшавской и виленской в общем, - это противоположение политики узко «административной», специфически «петербургской», безыдейного «управления», «ведения дел», и политики национальной, знающей свои исходные пункты в исторической реальности и свои цели, совпадающие с целями национальной будущности России.

Эта безыдейная «петербургская» политика появилась в Варшаве вовсе не с 1856 года. Грозная рука графа Паскевича сдерживала Царство Польское в редком спокойствии. Но далее этого наместник точно так же не шел. Его упрекали даже впоследствии, что он «ополячил Польшу».

Во всяком случае, к 1856 году Польша оставалась той же Польшей, со всеми историческими фантазиями, со всем своим легкомыслием, с обычным преобладанием элементов беспорядка над элементами устойчивого развития.

Новое царствование сразу и без малейших оснований возбудило в Царстве самые преувеличенные ожидания. Когда Государь посетил Варшаву в мае 1856 года, Его приняли восторженно, потому лишь что ожидали от Него каких-то особых льгот, введения Органического статута или чего-либо подобного...

Нельзя по этому случаю не отметить факта, резко отделяющего «петербургскую» политику от исторического гения русских Государей. Подобно тому, как император Николай I явился «первоначальником» русского дела в Западном крае, император Александр II первый выставил истинно русскую программу в Варшаве.

Как ни был тронут Государь выражавшимся ему чувством преданности, однако именно в это время он заявил Царству программу политики, в высшей степени благосклонной, но в то же время глубоко проникнутой исторической идеей русско-польских отношений. Речь 11 мая 1856 года останется навсегда документом, показывающим, как

высоко стоял лично Император Александр II над своими помощниками. Ничего столь ясного не формировал до него никто из русских людей, не говоря уже о поляках. В самом деле, программа, начертанная Государем, давала полякам забвение прошлого, обеспечивала им заботу Государя о благе их наравне с русскими, но в то же время требовала отказа поляков от мечтаний («point des reveries»¹³⁷) и указывала им не только государственное единение, но полное слияние с остальными народами Империи.

К сожалению, голос русского Государя прозвучал в 1856 году как глас вопиющего в пустыне Российской империи. Ни поляки, ни русские исполнители предначертаний Государя не оказались способны их понять.