Воспоминания благовоспитанной девицы

Месье Мабий не слишком мне нравился; он ничем не был похож на моего отца и, кстати, тоже не вызывал у него симпатии. Он носил длинную бороду и пенсне, причащался каждое воскресенье и досуг свой большей частью посвящал служению общественности. Шелковистая растительность на лице и христианские добродетели делали его женоподобным и принижали в моих глазах. В начале нашей дружбы Заза рассказывала, что он так читал и изображал «Мнимого больного»^{85}, что дети хохотали до слез. Позже, когда он водил нас по большой галерее Лувра, рассуждая о красоте Корреджо, или после просмотра «Трех мушкетеров» предсказывал, что кино уничтожит Искусство, Заза слушала его с почтительным вниманием. Она умиленно поведала мне о том, как ее родители, только поженившись, сидели рука об руку, среди ночи, на берегу озера и слушали баркаролу: «Дивная ночь — о, ночь любви…» Со временем тон ее рассказов изменился. «Папа ужасно серьезный!» — сказала она мне однажды с досадой. Ее сестра Лили была похожа на отца — такая же дисциплинированная, дотошная, непреклонная; она блистала в математике и прекрасно ладила с месье Мабийем. Старшую сестру Заза не любила за ее положительность и правильность. Мадам Мабий выказывала к этому эталону упорядоченности величайшее уважение, но порой наружу прорывались их взаимная враждебность и затаенное соперничество. Мадам Мабий не скрывала, что больше любит Зазу; «Это мой вылитый портрет», — говорила она счастливым голосом. Заза, со своей стороны, любила мать всем сердцем. Она рассказала, что месье Мабий несколько раз безуспешно просил руки своей кузины. Гита Ларивьер, красивая, живая, пылкая, с опаской относилась к своему двоюродному брату, суровому выпускнику Политехнической школы, но жила она в южном захолустье, у подножия Пиренеев, где женихов было не много; в двадцать пять лет, уступив настоятельным уговорам матери, она смирилась и ответила согласием. Еще Заза как-то проговорилась, что ее мать, будучи прелестной девушкой с чуткой душой и ярким воображением, в молодости очень страдала, выйдя замуж за человека скучного, как сборник задач по алгебре; об остальном она знала, но молчала. Теперь я понимаю, что она испытывала к отцу физическое отвращение. Мадам Мабий очень рано и без прикрас рассказала дочери о половых отношениях, из чего Заза не замедлила сделать вывод, что с первой же ночи и на всю жизнь ее мать возненавидела супружеские ласки. Свою неприязнь к отцу Заза распространяла на родню по отцовской линии. При этом она обожала другую свою бабушку, и когда та приезжала в Париж, охотно делила с ней свою кровать. Дед Ларивьер в молодости много сотрудничал в провинциальных газетах и журналах бок о бок с Луи Вейо^{86}; после себя он оставил несколько статей и изрядную библиотеку. В пику своему отцу и его пристрастию к математике Заза стала заниматься литературой. Но дед умер, его вдова и мадам Мабий не проявляли большого интереса к вопросам культуры, так что некому было формировать литературный вкус Зазы и подсказывать ей критерии оценки; она вынуждена была думать и решать сама. По правде говоря, оригинальности в ней было немного; она, как и я, мыслила в основном категориями своей среды. Но и в школе Дезир, и дома мы были до того задавлены предрассудками и банальными представлениями, что малейшее проявление индивидуальности, любая свежая мысль повергали нас в изумление.