Воспитание под Верденом

Так проходит целый день, от восхода и до захода солнца, а мысли людей только в самой ничтожной степени вращаются вокруг их работы. Люди размышляют о неизбежности неограниченной подводной войны, о том, что за этим последует объявление войны Северной Америкой. Их мысли вращаются также вокруг всяких посторонних намерений, желаний, соображений. Попадаются и очень странные желания. Хорошо, что у человека череп не из стекла! Бертин очень испугался бы, если бы знал, с какой серьезностью и как мучительно его сосед Паль решает вопрос о том, пожертвовать ли частицей своего бренного тела, чтобы живым вернуться домой. Потому-то Паль и Лебейдэ и не посвятили его в свои замыслы. Бертин — ненадежный парень, — нельзя сказать, что непорядочный, но слабохарактерный, очень слабохарактерный. Разве он не купил банку искусственного сала у какого-то мошенника-кашевара и не жует его потихоньку, даже не предложив друзьям? Раньше он так не поступал; надо будет при случае ругнуть его за это. Правда, нужда велика, в отделениях крадут друг у друга съестные посылки! Не будем поэтому так щепетильны — вот правило Карла Лебейдэ. Паль в этом отношении более строг к Бертину, и в какой-то мере даже разочарован в нем. Искусственное сало — приятная вещь, но солидарность лучше. Бертин ведет себя не по-товарищески; ужинает у себя на койке и прячет еду под замок. Конечно, и это пройдет со временем.

В наказанье Бертину сообщают, что от него утаили отправку письма, которое пропавший без вести унтер-офицер Зюсман передал в декабре Лебейдэ. Вместо того чтобы вспылить и принять вид оскорбленного, Бертин совершенно спокойно спрашивает, препроводили ли они письмо дальше, по назначению. По-видимому, он стал равнодушно относиться к тому, что еще три месяца назад не казалось ему безразличным. Да, жизнь жестока; это не танцулька с угощением и новогодним пуншем. Гордость, чувствительность и достоинство изъедены молью; благородные намерения и принципы линяют, точно меховой жилет, от которого остается только потертая кроличья шкурка, синяя и облезлая.

Бертин в самом деле чувствует себя с каждым днем хуже. Тяжелая работа на холоде отнимает у него последние силы. Дружеские нахлобучки, их хоть отбавляй, уже не действуют на него.

Однажды вечером он задремал, лежа на койке. В по-мощение отделения Швердглейна, где все занять! починкой одежды и игрой в карты, входит, внося с собой струю холодного воздуха, толстяк в очках, с приплюснутым носом и круглыми глазами. Он озирается — резкий свет карбидных ламп слепит глаза, — оглядывает железную печку, длинную трубу, на которой сохнет белье, голые окна, заложенные кипами газетной бумаги, предохраняющей от холода и ветра, и говорит в нос, что ищет некоего референдария Бертина, но, видно, попал не по адресу. Когда он входит, все встают, так как сначала его принимают по куртке, подбитой мехом, за офицера, делающего обход. Но унтер-офицер Пориш отклоняет эти знаки внимания. Пусть не разводят церемоний. Он здоровается со Швердтлейном, кладет на стол коробку папирос и сразу завоевывает всеобщее расположение.

Тем временем Бертин приподымается, заспанными глазами смотрит па пришедшего и заявляет, что он и есть Бертин. На это унтер-офицер Пориш отвечает, что он не собирается съесть его, хотя и пришел по поручению военного суда в Монмеди; ему только нужны кое-какие справки по делу, которое находится в суде. Поездка имеет, кроме основной, также и побочную цель, а посему он почтительнейше просит коллегу надеть сапоги и проводить его до вокзала, где его приятель, тоже берлинец, несет дежурство. При словах «военный суд в Монмеди» Бертин спускает ноги на пол.

— Ага! — говорит он, быстро приводит себя в порядок и спустя мгновение стоит у стола, готовый к выходу.

— Теперь пойдем, хватим по единой, — гнусавит унтер-офицер Пориш, поясняя свою мысль выразительным жестом, как бы поднося ко рту чарочку.

— Только не отправляй его мне обратно в пьяном виде, — предостерегает унтер-офицер Швердтлейн, — завтра в шесть утра ему опять на работу.

Отделение злорадно хихикает.

Они осторожно спускаются по плохо освещенной и скользкой от примерзшей грязи лестнице. Обледенелые дороги вымерли, жестокий восточный ветер загнал всех под крышу.

— Скорее бы в теплое местечко, — кряхтит Пориш, — моя легкая обувь совсем не пригодна для полярных экспедиций.

Бертин посмеивается, окончательно разбуженный морозным ночным воздухом: у этого человека штатская обувь хорошего покроя и из тонкой кожи.

— Куда вы, собственно, ведете меня? — спрашивает он на ходу.

— К Фюрту, моему другу по корпорации, — стонет Пориш, выдыхая клубы воздуха своим приплюснутым носом. — Но помолчим, иначе у нас примерзнут языки.

Бертин немного знает унтер-офицера Фюрта; его бахвальство никогда ему не нравилось. Конечно, и в армии есть столичные штучки с хорошо подвешенным языком, которые то и дело возвещают о том, что они думают по тому или иному поводу.