Воскрешение Малороссии

И поскольку уже в то время существовал обычай решать все вопросы на Раде и полностью сложилась казачья иерархия от гетмана («вождя») до есаула, то должен был пройти долгий путь развития этой удивительной политической системы. Год ее рождения не могли назвать даже сами запорожцы. Писаной истории и даже архива в привычном смысле этого слова они не имели. Даже суд вершили устно. Правами собственности не интересовались, тут же пропивая награбленное. В бюрократии не нуждались. А о том, откуда произошли, могли только рассказать старинные предания о первом казаке — некоем Семене, явившемся из Польши «для битья диких коз, кабанов и прочей дичины» и построившем кош у слияния Буга с Днепром. Примерно так поведали эту байку запорожские деды русскому князю Семену Мышецкому, побывавшему на Сечи в 1736 году и оставившему одно из первых русских, а не немецких или польских описаний ее — «Историю о казаках запорожских».

Современные ученые считают все это легендой.

Но и уничтожение казачьей республики вызывает одни вопросы!

Взять хотя бы тот факт, что русские войска разогнали Запорожскую Сечь в середине июня 1775 года. А императорский указ о ее ликвидации последовал только 14 августа — почти через два месяца! Главным же обвинением, выдвинутым царицей запорожцам, было их злостное нежелание… жениться. Ну кто рассказывает нашим детям это на уроках истории?

Указ Екатерины II, которым законодательно оформлялось уничтожение запорожского казачества, мало кто читал. Наши историки обычно отделываются общими фразами о лютой ненависти царицы к украинскому народу. Но об этой ненависти в документе ни слова! Более того, казаки «малороссийские» — то есть живущие на территории Левобережной Украины, даже называются в нем «полезными гражданами», ибо пребывают в «естественном общежительстве». А вот запорожцев Екатерина рисует, не жалея черной краски, исчадиями ада!

По ее словам, они «в нравах и в образе правления ощетинились», «одичали в своих ущелиях и порогах» и стали «принимать без разбора в свое худое общество людей всякого сброда, всякого языка и всякой веры».

Документ, вышедший из-под пера матушки-императрицы, ничуть не напоминает те скучные бюрократические бумаги, коими осчастливливают нас современные политики. Он написан с чувством, с экспрессией и несет на себе явный отпечаток авторского стиля и возмущенной дамской психологии.

Если Екатерина II и не составила указ целиком, то вне всякого сомнения лично отредактировала некоторые особо ударные места. Явно по-женски царица недовольна, что казаки пребывают «в совершенной праздности, гнуснейшем пьянстве и презрительном невежестве», имеют «политически разнообразный и юродивый состав членов» и живут «от грабежа посреди окрестных народов», помышляя «оставить из себя посреди отечества область совершенно независимую под собственным своим неистовым управлением».

Но главное, чем была недовольно баба на троне, это то, что казаки не хотели жениться! Они «приобвыкли к сей праздной-холостой и беспечной жизни» и сделали из нее «неподвижный закон», решив «остаться навсегда в Сече на собственной воле», то есть без женского присмотра.

Как всякую деспотичную даму Екатерину возмущало, что запорожцы не обращают ни малейшего внимания на слабый пол. Ее изумляло, как при таких обычаях они не перевелись? Ведь должны же были, по причине отсутствия на Сечи баб! Вывод, к которому пришла царица, ломая голову над вопросом неистребимости запорожского поголовья, состоял в том, что сечевой образ жизни невероятно соблазнителен для мужчин, убегающих на Запорожье. А значит, его нужно срочно запретить, дабы отрицателям семейных ценностей не было постоянного соблазна коптить небо, противясь намерению самого Бога размножать человеческий род. Такая вот женская логика!

И ничего нам в ней не понять, если не вспомнить, что сочиняла все это дама, едва оправившаяся от беременности — пережившая так называемый «послеродовой синдром» и неспособная адекватно воспринимать окружающую действительность.

Весь год, предшествовавшей падению Запорожской Сечи, Екатерина переживала самый бурный роман в своей жизни — ее любовником стал Григорий Потемкин. Возраст у шалуньи был критический. Ей исполнилось сорок пять. Впереди маячил климакс. Слова такого ученого в XVIII столетии доктора еще не придумали. Тем не менее, явление уже существовало и на судьбах подданных, несомненно, отображалось.

Разменявшая пятый десяток царица была особенно игрива. Сексуальным забавам с одноглазым Потемкиным она предавалась в бане Зимнего дворца. Сохранились сотни записочек, которыми обменивались влюбленные. «Гришенок бесценный, беспримерный и милейший на свете, — пишет императрица, — я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милый, цалую и обнимаю душою и телом». Другие свидетельства состояния влюбленной не менее красноречивы: «Приди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской моей». Екатерина называет Потемкина по-французски «топ faisan d’or» («мой золотой фазан»), а по-русски — «дорогие сладкие губки, жизнь, радость, веселье».