Воскрешение Лазаря

Задача казалась несложной, соответствующим был и спиринский план. Одну из комнат в коммунальной квартире, где была прописана Лемникова, занимала очень милая учительница музыки, жившая вместе со слабенькой рахитичной дочкой от роду лет пяти. Кстати, Лемникова была с учительницей дружна. Чтобы иметь возможность снять дачу и вывезти ребенка на свежий воздух – врачи требовали дачу единогласно – она на лето сдала комнату семейной паре неких Козленковых, приехавших, кажется, с юга.

Кроме одиннадцати комнат в квартире был чулан, площадью метров шесть, не больше, с маленьким квадратным окошком под самым потолком, сюда испокон века сваливали ненужный хлам. Это, Анечка, существенная деталь. Так вот, Козленковы тихо-мирно прожили в комнате учительницы до конца августа, а за день до ее возвращения в Москву неожиданно предъявили выписанный домкомом ордер на этот самый чулан и велели всем в двадцать четыре часа забрать свои вещи и очистить помещение – их собственное выражение. Ордер есть ордер, люди в квартире были послушные, спорить никто не стал, чертыхнулись и пошли забирать. Козленковы же сделались законными жильцами квартиры, что, надо сказать, ни тогда, ни потом радости никому не доставило.

Прежде квартира была как квартира, не то чтобы жили будто одна семья, однако и дикости, вроде плевков в чужой суп, здесь не знали. Но появились Козленковы, осмотрелись, глядь, все словно из-под земли поперло. Так пошло в рост, что остальные прямо в ужас пришли.

Еще летом, когда Козленковы ходили на цыпочках и каждому улыбались, жену Козленкова, Анастасию Витальевну, часто ловили подслушивающей у чужих дверей. Для маскировки в руках у нее обычно были веник и совок, и она делала вид, что заметает мусор. Излишнее любопытство ей легко спускали, во-первых, потому что Козленковых считали людьми пришлыми и временными, сегодня есть, а завтра и след простыл, во-вторых, секретов особых тоже ни у кого не было. Больше других возмущались дети – чтобы отучить Козленкову подслушивать, они тихонько подкрадывались к двери и резко ее распахивали, отчего бедная Анастасия Витальевна со страху всякий раз вскрикивала. И все же летом Козленковы были трусливы, робки и всерьез их никто не принимал, однако, заняв чулан, они изменились в мгновение ока.

Началось с того, что каждый день, в том числе и по воскресениям, они в шесть часов утра будили полквартиры – тех жильцов, чьи комнаты были от них недалеко – во весь голос распевая революционные песни. Пели они их на свой лад, особо любимые места повторяя по десять-пятнадцать раз, как «Господи помилуй» или «Аллилуйя». Например: «Пролетарии всех стран соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть», – вот эти слова «наша власть» они могли скандировать до бесконечности; или в «Интернационале»: «Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, отвоевать свое добро – свое добро, свое добро!» – выкрикивали они и выкрикивали. Козленковы явно шли на скандал, но квартира и без того была запуганная; конечно, им делали замечания, пытались объяснить, что очень устают на работе и один-единственный день в неделю хотят выспаться, что у тех-то и тех больные дети и их тоже не надо будить, в ответ Козленковы заявляли, что они не поют, а молятся – это их коммунистическая молитва, и кому она не нравится, тот враг народа. Виновато ваше буржуазное нутро – говорили они соседям – оно, именно оно не принимает революционных молитв. Что возразить – не находился никто. Впрочем, скоро желающих предъявлять Козленковым претензии в квартире не стало.

Буквально за несколько месяцев Козленковы ухитрились всех между собой перессорить и стравить. Одну из комнат в квартире занимала бывшая фрейлина императорского двора, дочь, тоже, естественно, бывшего, владельца всего особняка – тихая, кроткая, наполовину выжившая из ума старушка лет восьмидесяти от роду. Она то ли не знала, то ли умудрилась забыть, что на дворе уже почти пять лет советская власть, и по утрам плакала, не понимая, почему прислуга не подает ей в постель горячий какао с круассанами и сыром бри. Жила она с дочерью, нищей пятидесятилетней вдовой, зарабатывающей на жизнь переписыванием нот для оркестрантов из консерватории. Обе были несчастны и безобидны, раньше, никому и в голову не приходило их трогать, наоборот, вдове многие сочувствовали. А тут Козленковы в считанные дни сумели объяснить двум жившим в квартире ткачихам – они были родом из деревни, – что именно эта фрейлина угнетала их и эксплуатировала, что это она, когда их родители были крепостными, торговала ими, все равно будто скотиной. И вот ткачихи, стоило им теперь столкнуться с фрейлиной в коридоре, обзывали ее грязными словами, а то и пихали в грудь.

В другой комнате жил чертежник, запойный пьяница, но человек безобидный, вдобавок больной туберкулезом, предмет общей жалости. И вдруг Козленковы заявляют, что видели, как он, оставшись один в кухне, плевал своей туберкулезной слюной в чью-то кастрюлю, и люди поверили. Хотя керосинки и примусы нещадно коптили, чадили, дошло до того, что жильцы разобрали их по комнатам и стали готовить там.